III.2. По славянским верованиям, оборотнем может являться не только человек, но и, например, дух болезни. Во время обряда «опахивания», совершавшегося в русских деревнях во время эпидемий и эпизоотий, в виде оборотня представлялась Коровья Смерть — «персонификация смерти скота, своего рода демон повальной болезни скота» [Гура 2012. С. 74]: «Въ полночь старуха-повѣщалка выходитъ на околицу и бьетъ въ сковородку. Сходятся бабы съ хозяйственными орудiями, сковородами, кочергами, ухватами, косами и дубинами. Заперевъ скотину и давъ знать мужикамъ, чтобы никто не выходилъ изъ дома, бабы отправляются въ шествiе. Повѣщалка, скинувъ рубаху, клянетъ смерть; остальныя привозятъ соху, въ которую запягаютъ повѣщалку, или незазорныхъ дѣвъ, или бабу-неродицу. Послѣ этого начинается троекратное опахиванiе, т.е. обведенiе всего села замкнутою чертою; шествiе идетъ въ такомъ порядкѣ: впереди несутъ образъ Святаго Власiя, если въ селѣ свирѣпствуетъ чума рогатаго скота, или же образъ Святыхъ Флора и Лавра, если происходитъ падежъ лошадей; затѣмъ, на помелѣ, въ одной рубашкѣ, съ распущенными волосами, ѣдетъ старуха, сзади нея бабы и дѣвки тащутъ соху и слѣдомъ за сохой двигается вся толпа съ крикомъ и шумомъ. Если имъ удалось опахать все селенiе и никого не встрѣтить, то церемонiя кончается благополучно и бабы спокойно расходятся по домамъ, будучи убѣждены въ пользѣ совершеннаго ими дѣла. Но бѣда, если этой толпѣ попадется на встрѣчу какое-либо животное: его убиваютъ немедленно. Если же неистовымъ бабамъ встрѣтился мужчина, то его бьютъ безъ жалости, забивая нерѣдко до смерти. По ихъ мнѣнiю, это необходимо, ибо смерть, принявъ видъ оборотня, старается перебѣжать имъ дорогу и тѣмъ самымъ нарушить силу того цѣлебнаго круга, который онѣ проводятъ сохой. Это дикое убѣжденiе въ возможности существованiя оборотня и заставляетъ насъ обратить вниманiе на опахиванiе, какъ на обычай безусловно вредный и опасный» [Левенстим 1897. С. 14‒15].

Подобные случаи происходили не только в глубинке, но и в столице: «Въ 1831 году во время холерной эпидемiи вспыхнулъ бунтъ въ С.-Петербургѣ <...>.

Во время этого бунта произошелъ и крайне характерный эпизодъ. Когда толпа разгромляла холерную больницу на Садовой и выбрасывала на улицу разныя вещи, какой то человѣкъ стоялъ у воротъ сосѣдняго дома и спокойно глядѣлъ на эту суету. Вдругъ кто-то изъ народа обратилъ на него вниманiе и сталъ увѣрять другихъ, что этотъ человѣкъ „оборотень“. Столь нелѣпаго слова было достаточно, чтобы несчастнаго проволокли на середину улицы и рѣшили учинить страшную расправу: его раздѣли до нага и собирались сжечь здѣсь же на кострѣ.

Къ счастью проѣзжалъ мимо гвардейскiй офицеръ, которому съ опасностью собственной жизни удалось вырвать несчастнаго изъ рукъ толпы» [Левенстим 1897. С. 138].

Н.С. Лесков в романе «На ножах», впервые опубликованном в журнале «Русский вестник» в 1870—1871 гг., дал такое описание изгоняющих Коровью Смерть крестьян: «Кортежъ былъ необычайный!

Полуобнаженныя женщины въ длинныхъ рубахахъ, съ разстегнутыми воротниками и лицами, размазанными мѣломъ, кирпичомъ и сажей; густой желтосизый дымъ пылающихъ головней и красныхъ угольевъ, свѣтящихъ изъ чугунковъ и корчажекъ <...>, и среди этого дыма коровiй черепъ на шестѣ, неизвѣстно для чего сюда попавшiй, и тощая вдова въ саванѣ и съ глазами безъ вѣкъ <...> Все это составляло фантастическую картину нѣмого и холоднаго ужаса» [Лесков XXVII 1903. С. 84].

Несколько ранее в том же романе упоминается таинственное «привидѣнiе съ пёсьею головой, которое показывалось въ Фонтенблоскомъ лѣсу», и которое, по уверению одного из героев романа, «видѣли всѣ» [Лесков XXVII 1903. С. 52].

Вообще, духи болезней и даже сама Смерть у многих народов с древнейших времён представлялись оборотнями. Так, например, у кетов (малочисленный коренной народ Сибири, живущий на севере Красноярского края) персонифицированная Смерть — Хосядам — превращалась в лису, плотву, птицу... [Итс 1990. С. 65‒66].

III.3. Ещё в начале XX в. Н.М. Гальковский в первом томе своего фундаментального исследования «Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси» писал о «настоящих» ведьмах и колдунах-оборотнях следующее: «особенность, отличающая настоящаго колдуна и вѣдьму отъ простого знахаря „дѣда“ или „бабки“-шептухи, состоитъ у умѣньи колдуна сдѣлаться оборотнемъ и другихъ превратить въ оборотней. Вѣра въ оборотничество весьма древняя. О Мономахѣ разсказывается, что онъ разбилъ на голову двухъ половецкихъ хановъ: изгналъ Отрока во Обезы на Желѣзные врата, „Сърчанови же оставшю у Дону, рыбою оживъшю“ (Волынск. лѣт. под. 1201 год.). Въ выраженiи „рыбою оживъшю“ можно видѣтъ указанiе на вѣру въ оборотничество. Пѣвецъ „слова о полку Игоревѣ“ о Всеславѣ Полоцкомъ передаетъ, что онъ днемъ суды судилъ, „а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутораканя великому Хръсови влъкомъ путь перерыскаше“.

Многiе памятники народнаго творчества свидѣтельствуютъ, что русскiй народъ не сомнѣвался въ существованiи оборотней. О Вольгѣ Всеславичѣ въ былинѣ поется слѣдующее:
                „Похотѣлося Вольги да много мудростей:
                Щукой рыбой ходить Вольги во синiихъ моряхъ,
                Птицей соколомъ летать Вольги подъ оболоки,
                Волкомъ и рыскать во чистыхъ поляхъ“ (Вольга и Микула).

Въ другой былинѣ повѣствуется, что Вольга (онъ же Волхъ) во время похода на царство Индiйское дѣйствительно оборачивался сѣрымъ волкомъ, яснымъ соколомъ, гнѣдымъ туромъ — золотые рога, горностаемъ и муравьемъ; онъ же и всѣхъ своихъ дружинниковъ обратилъ въ муравьевъ, чтобы проникнуть въ сильно укрѣпленную крѣпость. Мотивъ оборотничества довольно часто встрѣчается въ народной поэзiи. Князь Романъ оборачивается волкомъ и горностаемъ. Романъ удовкинъ [т.е. „вдовий“, — прим. В.] сынъ также могъ оборачиваться горностаемъ. Романъ Никитичъ обращается горностаемъ и серымъ волкомъ. Царь Афромей Афромеевичъ (въ былинѣ объ Иванѣ Годиновичѣ) при посредствѣ ворожбы оборачивался гнедымъ туромъ, соболемъ и соколомъ. По словамъ Литовскаго короля, князь Романъ зналъ языки птичьи, могъ оборачиваться волкомъ, ворономъ, горностаемъ и уткой. Въ сказкѣ „Чудесная рубашка“ змѣй за вѣрную службу выучиваетъ солдата хитрой наукѣ принимать на себя разные виды; изъ сказки видно, что солдатъ умѣлъ оборачиваться цвѣткомъ и мушкой. Въ другой сказкѣ „Хитрая Наука“ подростокъ мальчикъ попадается въ науку къ колдуну и выучивается принимать всевозможные виды: онъ оборачивается въ голубя, жеребца, собаку, птицу, лошадь, ерша, кольцо, хлѣбное зерно, ястреба. Эта сказка извѣстна въ нѣсколькихъ варiантахъ; по одному изъ нихъ мальчикъ попалъ въ науку къ самому чорту. Въ сказкѣ „Диво“ невѣрная жена обращаетъ мужика въ собаку и дятла; зато и сама была обращена, по указаниiю знахаря, въ козу. Въ другомъ варiантѣ этой сказки не жена, а ея любовникъ-колдунъ обращаетъ мужика сначала въ собаку, а потомъ въ ворона. Перебросивъ черезъ себя плеть, воронъ-мужикъ принялъ опять человѣческiй видъ и обратилъ невѣрную жену и колдуна въ кобылицу и жеребца.

Выше мы сказали, что оборотнями бываютъ колдуны, или же люди, потерявшiе человѣческiй обликъ вслѣдствiе волхованiя колдуновъ. Но кромѣ того въ сказкахъ передается, что иногда люди получаютъ даръ превращаться подъ влiянiемъ добраго начала. Въ сказкѣ „Скорый гонецъ“ разсказывается, что одинъ убогiй старикъ вмѣстѣ со своими тремя сыновьями проложилъ дорогу прямоѣзжую чрезъ непроходимое болото. За это старцы прохожiе обѣщали строителямъ исполнить все, что они пожелаютъ. Старшiй сынъ пожелалъ денегъ на цѣлый его вѣкъ, второй хлѣба на всю его жизнь, а третiй пожелалъ служить въ солдатахъ. Старцы исполнили желанiе всѣхъ и кромѣ того послѣдняго сына надѣлили способностью обращаться въ оленя, зайца и птичку — золотая головка. Послѣ разныхъ приключенiй третiй сынъ женится на царской дочери, и царь дѣлаетъ его своимъ наслѣдникомъ. Но мотивъ превращенiя подъ влiяниемъ добраго начала встрѣчается весьма рѣдко, равно какъ не частъ въ нашей народной литературѣ мотивъ оборотничества вслѣдствiе какихъ либо механическихъ причинъ, напр. братецъ Иванушка дѣлается ягненочкомъ потому только, что напился водицы изъ „бараньяго копытца“, т.е. бараньяго слѣда на дорогѣ. Обыкновенно же оборотнями бываютъ люди, обращенные въ животныхъ колдунами, а еще чаще сами колдуны. Хотя колдуны могутъ принимать различные виды (собака, черная кошка), но обыкновенно они обращаются въ волка и называются вовколаками, волколаками.

Вѣра въ оборотничество весьма древняя. Волшебница Цирцея обратила спутниковъ Одиссея въ свиней. Геродотъ сообщаетъ, что Н[е]уры или Невры ежегодно на нѣкоторое время обращались въ волковъ. Можетъ быть поводомъ къ такому повѣрью послужилъ плохо понятый греками или невѣрно имъ переданный обычай сѣверянъ носить зимою шубы изъ звѣриныхъ мѣховъ. Греки въ христiанскiй периодъ вѣрили, что волкодлаки-оборотни могутъ повелѣвать тучами, скрывать луну и солнце. 61 правило шестого вселенскаго собора подвергаетъ епитимiи между прочимъ облакогонителей, обаятелей, дѣлателей предохранительныхъ талисмановъ и колдуновъ — τούς δε λεγομένους νεφοδιώϰτας, ϰαὶ γοητεύτας, ϰαὶ φυλαϰτηρίους ϰαί μαντείς.

Въ Кормчей по списку 1282 г. (Московск. Синодальн. Библ. № 132) это мѣсто читается такъ: „глемыя же облакы. прогоньникы и чаровникы. и хранильникы. и вълшьбьникы“. „Облакы-гонештеи отъ селянъ влъкодлаци нарицаються; егда убо погыбнеть лѹна или слънце — глаголють: влъкодлаци лѹну из[ъ]ѣдоша или слънце; си же вься басни и лъжа суть“. Слово волкодлакъ — состоитъ изъ двухъ словъ — волкъ и длака (шерсть, руно) и означаетъ волчью шкуру.

Славянское вѣрованiе въ волкодлаковъ сдѣлалось извѣстно въ Византiи, можетъ быть, при посредствѣ богомиловъ. У позднѣйшихъ грековъ вѣрованiе въ волкодлаковъ частiю сходно съ славянскими, частiю видоизмѣнилось: греки называютъ волкодлаками мертвецовъ-вампировъ, которые по ночамъ встаютъ изъ могилъ и причиняютъ вредъ живымъ. До какой степени у насъ была сильна вѣра въ волшебство и оборотничество, показываетъ приписка въ Номоканонѣ: „Тако бо и святой Макарiй исцѣли жену, претворенную въ кобылу волшебною силою“. Павловъ полагаетъ, что это русская прибавка.

Смѣшенiе волкодлаковъ съ вампирами происходитъ отъ того, что колдуны-оборотни по смерти не находятъ себѣ покоя въ землѣ, выходятъ изъ могилъ и причиняютъ порчу людямъ, преимущественно пьютъ кровь живыхъ людей. Колдуны и вѣдьмы обращаютъ людей въ оборотней, набрасывая на нихъ звѣриныя шкуры или же при посредствѣ волшебныхъ наузовъ; иногда употребляется для этой цѣли волшебная жидкость (отваръ).

О степени распространенности у насъ вѣры въ оборотничество свидѣтельствуетъ слѣдующее мѣсто въ статьѣ объ истинныхъ и ложныхъ книгахъ: „тѣло свое хранитъ мертво, а летаетъ орломъ, и ястребомъ, и ворономъ, и дятломъ, и совою, рыщутъ лютымъ звѣремъ и вепремъ дикимъ, и волкомъ, летаютъ змiемъ, и рыщутъ рысiю и медвѣдемъ“. Изъ этого мѣста видно, что по народному вѣрованiю нѣкоторые люди, безъ сомнѣнiя колдуны, не обращались непосредственно въ звѣрей, а скорѣе ихъ душа переселялась въ звѣриное тѣло, или же душа колдуна только принимала на себя звѣринный образъ; само же тѣло колдуна не подвергалось видоизмѣненiю, такъ какъ оно оставалось какъ бы мертвымъ. Вѣрованiе въ оборотничество такого рода на Руси, кажется, не было распространено. Можетъ быть это юго-славянское или греческое вѣрованiе. Нашъ народъ вѣритъ, что лицо, умѣющее оборачиваться, или обращенное насильно, дѣлается оборотнемъ именно своимъ тѣломъ, — въ животное обращается тѣло человѣка, разумъ же и вообще всѣ душевныя способности остаются прежнiя — человѣческiя; и притомъ звѣрь-оборотень не призракъ и приведѣнiе, а настоящее животное, только съ человѣческимъ сознанiемъ.

Въ XVIII ст. не сомнѣвались въ существованiи оборотней. Въ своей Исторiи, по поводу извѣстiя Геродота о превращенiяхъ Невровъ, Татищевъ замѣчаетъ о своихъ современникахъ: „У насъ многiе и не весьма глупые, но отъ неученiя суевѣрствомъ обладанные сему вѣрятъ. Я невесьма давно отъ одного знатнаго, но неразумнаго дворянина слышалъ, якобы онъ самъ нѣсколько времени въ медвѣдя обращался, что слышавшiе довольно вѣрили“. По разсказу Татищева въ 1714 г. въ городѣ Лубнахъ одна баба была осуждена на смерть за чародѣйство; сама баба показала на себя, что она превращалась въ сороку и дымъ. Фельдмаршалъ графъ Шереметевъ искренно этому вѣрилъ. Потомъ выяснилось, что баба наговорила это на себя, не стерпѣвъ пытки, и была сослана въ монастырь подъ начало. Вѣра въ оборотничество существуетъ и теперь. Въ селѣ Лучасахъ, Смоленской губ., разсказываютъ, что когда-то тамъ жилъ мужикъ, умѣвшiй дѣлаться оборотнемъ. Пойдетъ на гумно и пропадетъ. Однажды за овиномъ нашли воткнутый въ землю ножъ и вынули его. Съ тѣхъ поръ мужикъ пропалъ и пропадалъ безъ вѣсти года три. Одинъ знахарь посовѣтовалъ родственникамъ пропавшаго воткнуть ножъ за овиномъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ торчалъ раньше. Тѣ такъ и сдѣлали. Вскорѣ послѣ этого пропадавшiй мужикъ пришелъ въ свою избу, но весь обросшiй волчьей шерстью. Истопили жарко баню, положили оборотня на полокъ и стали парить вѣникомъ; волчья шерсть вся и сошла. Оборотень разсказалъ, какъ онъ превращался: стоило ему „перекинуться“ черезъ ножъ, и онъ обращался въ волка. Когда вынули за овиномъ ножъ, онъ бѣгалъ въ полѣ волкомъ. Прибѣжалъ, а ножа нѣтъ. И вѣкъ бы ему бѣгать въ такомъ видѣ, если бы не догадались воткнуть на старое мѣсто ножъ. Хотя этот парень и обращался въ волка и долгое время былъ оборотнемъ, но мысли и чувства у него были человѣческiя. Онъ даже не могъ ѣсть нечистой пищи, напр. падали. Когда оборотень подходилъ напиться къ водѣ, тамъ отражался не волкъ, а человѣческiй образъ» [Гальковский I 1916. С. 209‒214].

III.4. В до сих пор переиздаваемых «Сказаниях русского народа» И.П. Сахарова, в разделе «Сказания о кудесничестве», приведён текст под названием «Заговоръ оборотня»: «На морѣ на Окiанѣ, на островѣ на Буянѣ, на полой полянѣ, свѣтитъ мѣсяцъ на осиновъ пень, въ зеленъ лѣсъ, въ широкiй долъ. Около пня ходитъ волкъ мохнатый, на зубахъ у него весь скотъ рогатый; а въ лѣсъ волкъ не заходитъ, а въ долъ волкъ не забродитъ. Мѣсяцъ, мѣсяцъ — золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страхъ на звѣря, человѣка и гады, чтобы они сѣраго волка не брали и теплой бы съ него шкуры не драли. Слово мое крѣпко, крѣпче сна и силы богатырской» [Сахаров 1885. С. 59‒60 (№ 40)].

Позднее текст неоднократно перепечатывался в различных сборниках, в том числе в получившем широкую известность (в основном, в среде неспециалистов) труде М. Забылина «Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия» [Забылин 1880. С. 382‒383], автор которого, по всей видимости, не особенно различал аутентичные заговоры, записанные этнографами в народе, и псевдозаговорные тексты литературного происхождения.

Впрочем, о «заговоре оборотня», как об аутентичном тексте, отзывались даже такие видные русские учёные XIX в., как Ф.И. Буслаев и А.Ф. Афанасьев. Так, в статье «Эпическая поэзия» (1-е изд. 1851) Ф.И. Буслаев писал: «Высокимъ эпическимъ складомъ отличается заговоръ оборотня, помѣщенный Сахаровымъ въ I-мъ томѣ „Сказанiй“. Говоритъ, какъ видно, самъ оборотень — изъ числа тѣхъ упировъ и волкодлаковъ, исторiя которыхъ теряется въ глубокой старинѣ: [здесь Ф.И. Буслаев приводит первую половину текста заговора, — прим. В.]. Далѣе оборотень проситъ мѣсяцъ оказать свое содѣйствiе, чтобъ никто съ волка не дралъ теплой шкуры. Въ этомъ заговорѣ упоминается осиновый пень, потому-что оборотня въ могилѣ имъ протыкают [не пнём, конечно, а осиновым колом, — прим. В.]; выраженiе: „на зубахъ у волка весь скотъ рогатый“ стоитъ въ связи съ пословицею: „Что у волка въ зубахъ, то Егорiй далъ“ [уточнено и исправлено по изд.: Снегирев III 1838. С. 79]; наконецъ теплая шкура мохнатаго волка-оборотня согласуется съ названiемъ волкодлакъ, отъ длака — мохнатая шерсть» [Буслаев I 1861. С. 35‒36].

В статье «Значение собственных имён: лютичи, вильцы и волчки в истории языка» Ф.И. Буслаев писал о «заговоре оборотня» следующее: «Хотя въ книгѣ „Чаровникъ“ говорится объ оборотняхъ въ различныхъ звѣрей и птицъ: „се же есть первое, тѣло свое хранитъ мертво, и летаетъ орломъ, и ястребомъ, и ворономъ и дятлемъ, рыщутъ лютымъ звѣремъ и вепремъ дикимъ, волкомъ, летаютъ змiемъ, рыщутъ рысiю и медвѣдемъ“, однако съ древнѣйшихъ временъ до сихъ поръ оборотень попреимуществу оборачивается у насъ въ волка. Въ заговорѣ оборотня является дѣйствующимъ лицомъ именно волкъ [далее приводится текст заговора, — прим. В.]. Въ этомъ превосходномъ заговорѣ даже мелкiя обстоятельства имѣютъ свое значенiе. Мохнатый волкъ, теплая шкура котораго заговаривается, напоминаетъ длаку въ миѳическомъ врколакѣ или влкодлакѣ. Выраженiе: „на зубахъ у волка весь скотъ рогатый“ стоитъ въ связи съ пословицею: „у волка въ зубах, Егорей далъ“, и со стихомъ о Егорiи Храбромъ, по велѣнiю котораго звѣри „пьютъ, ѣдятъ повелѣнное, / повелѣнное, благословенное“. Что же касается до осиноваго пня, на который свѣтитъ мѣсяцъ, и около котораго ходитъ мохнатый волкъ, то о немъ упомянуто въ заговорѣ, вѣроятно, потому, что осиновый колъ вбивается въ могилу оборотня или упира» [Буслаев 1851. С. 13 (раздел «Матерiалы»)].

Современные исследователи, в целом, склоняются к признанию большой вероятности того, что легендарная книга «Чаровник» существовала в действительности: «В области изучения „отреченных книг“ существуют определенные перспективы. Известны тексты далеко не всех книг, названия которых упоминаются в индексах [запрещённых церковниками книг, — прим. В.]. Среди них, например, книга „Чаровник“, о которой индексы сообщают следующее: „Чаровник, в них же суть 12 главизн, стихи двоюнадесять опрометных лиц звериных и птичьих — се же есть первое — тело свое хранит мертво и летает орлом и ястребом и вороном и дятлом и совою и рыщут лютым зверем и вепрем диким и волком, летают змием и рыщут рысию и медведем“ [Пыпин 1862. С. 42]. В индексы могли попадать не только названия книг, но и названия бытовавших суеверий, не связанных с определенными текстами. Однако книга „Чаровник“, несомненно, существовала. Известно не только ее название, но и то, что она состояла из 12 глав. Это было, видимо, уникальное сочинение по оборотничеству. Отметим значительное сходство текста индексов о книге „Чаровник“ со сведениями Хеймскринглы [=„Круга земного“, — прим. В.] о чародейских способностях Одина: „Óдин мог менять свое обличье. Тогда его тело лежало, как будто он спал или умер, а в это время он был птицей или зверем, рыбой или змеей и в одно мгновение переносился в далекие страны по своим делам или по делам других людей“ [уточнено и дополнено по изд.: Круг земной 1980. С. 14]. Еще одна „отреченная книга“, не обнаруженная до сих пор, — „Волховник“, посвященный различным приметам [Пыпин 1862. С. 42, 43]. Исключительное этнографическое значение, которое имели бы эти тексты в случае их обнаружения, несомненно» [Турилов‒Чернецов 1986. С. 99‒100].

Анализируя несомненное сходство описаний из славянского «Чаровника» и из скандинавской «Саги об Инглингах» (из «Круга земного»), А.А. Турилов и А.В. Чернецов замечают: «Как и в „Чаровнике“, здесь упоминается неподвижное, кажущееся бездушным тело колдуна-оборотня. Существенно, что в данном случае речь идет не о простом сходстве, а о несомненном текстологическом родстве двух приведенных выше цитат, представляющих собой близкие редакции одного и того же исходного текста. Это ясное указание на практику шаманских камланий. Древнейшая русская летопись рассказывает о чудском волхве, к которому за помощью обратился некий новгородец. Этот чародей в ходе призывания бесов лежал, оцепенев [Лаврентьевская л. 1926. Ст. 179: „Новгородцю же сѣдѧщу на порозѣ тоꙗже храминꙑ. кудесникъ же лежаше ѡцѣпъ“]» [Турилов‒Чернецов 2002. С. 9].

А.Н. Афанасьев, следуя далеко не бесспорным установкам зародившейся в XVIII в. в Германии мифологической школы, усмотрел в «заговоре оборотня» картину сокрытия тучами Солнца или даже солнечного затмения. В своей статье «Зооморфические божества у славян: птица, конь, бык, корова, змея и волк» (1-е изд. 1852) А.Н. Афанасьев процитировал текст заговора и прокомментировал его следующим образом: «Заговор представляет вовкулака или, по объяснению Кормчей книги, — облакогонештея, на зубах которого помещается весь рогатый скот, то есть светила, которые понимались в образе небесных коров. <...> Враждебное значение, соединяемое с волком в отношении к обыкновенным лошадям, быкам и коровам, представлялось язычнику аналогическим с тою враждебною противоположностью, в какую поставлены стихии тьмы и света. Мрачные тучи и затмения как бы поедают небесные светила, уничтожая действие их света. Оба явления народная фантазия сблизила и породнила между собою» [Афанасьев 1996. С. 181]. Более подробно А.Н. Афанасьев изложил эту гипотезу в первом томе «Поэтических воззрений славян на природу» [Афанасьев I 1865. С. 735 и далее].

Позднее «заговор оборотня» вместе с комментарием Ф.И. Буслаева был переведён на английский язык и опубликован в книге Вильяма Рольстона «Песни русского народа как иллюстрация славянской мифологии и русской общественной жизни» [Ralston 1872. P. 406]. Из книги В. Рольстона заговор (вновь с комментарием Ф.И. Буслаева) «перекочевал» в книгу об оборотнях такого — скажем так: весьма своеобразного — католического писателя из Британии, как Монтегю Саммерс [Summers 1933], откуда, в свою очередь, перешёл в статью американского исследователя Ричарда Ридли [Ridley 1976. S. 323].

Хотя вышеприведённый текст «заговора оборотня», по мнению современных учёных [Топорков 2010], не является аутентичным и был позаимствован И.П. Сахаровым из художественного произведения — написанной по мотивам фольклора повести русского писателя-романтика и журналиста О.М. Сомова «Оборотень», впервые опубликованной в альманахе «Подснежник» в 1829 г. [Сомов 1829], в своей описательной части он содержит некоторые элементы, имеющие непосредственное отношение к действительной колдовской практике, известной по данным этнографии.

Вот соответствующая цитата из повести О.М. Сомова: «Но довольно о тонкости простаков: посмотрим, что-то делает наш Артем.

Лепясь вдоль забора, прокрадываясь позадь кустов и, в случае нужды, ползучи по траве как ящерица, успел он пробраться за стариком в самую чащу леса. Середь этой чащи лежала поляна, а середь поляны стоял осиновый пень, вышиною почти вполчеловека. К нему-то пошел старый колдун, и вот что видел Артем из своей засады, которою служили ему самые близкие к поляне кусты орешника.

Лучи месяца упадали на самый сруб осинового пня, и Артему казалось, что сруб этот белелся и светился как серебряный. Старик Ермолай трижды обошел тихо вокруг пня и при каждом обходе бормотал вполголоса такой заговор: „На море Океане на острове Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень: около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый. Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя и на человека, чтоб они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли“. Ночь была так тиха, что Артем ясно слышал каждое слово. После этого заговора старый колдун стал лицом к месяцу и, воткнув в самую сердцевину пня небольшой ножик с медным черенком, перекинулся чрез него трижды таким образом, чтобы в третий раз упасть головою в ту сторону, откуда светил месяц. Едва кувырнулся он в третий раз, вдруг Артем видит: старика не стало, а наместо его очутился страшный серый волчище. Злой этот зверь поднял голову вверх, поглядел на месяц кровавыми своими глазами, обнюхал воздух во все четыре стороны, завыл грозным голосом и пустился бежать вон из лесу, так что скоро и след его простыл» [Сомов 1984. С. 150‒151].

Согласно народным поверьям, колдун в самом деле мог «оборачиваться» в волка, перекувырнувшись (трижды или более раз) через пень, в который были воткнуты ножи (числом от одного до двенадцати, согласно разным источникам), или каким-либо другим способом пересекать границу, отделяющую мир живых людей от мира иного: «Способы превращения волколака и обратно связаны с пересечением границы, отделяющей человеческий мир от иного (звериного): кувыркание через плетень, перекресток (укр. киев.), через осиновую колоду, пень (укр., бел.), воткнутые в землю ножи (в.-, з.-слав.), перелезание через хомут (укр.), перешагивание через положенный под порогом пояс ведьмы (укр. волын.)» [Гура‒Левкиевская 1995. С. 419].

В некоторых источниках вместо ножа (или ножей) фигурирует топор: «Колдун может обращаться в любое животное и других обращать в зверей (преимущественно в волков). В Кадниковском у. рассказывают, что колдун приходит в лес, ударяет топором в пень и обращается в волка для того, чтобы заесть скотину, принадлежащую тому человеку, на которого он, колдун, за что-либо гневается. Чтобы снова принять человеческий вид, ему надо вытащить топор из пня» [Иваницкий 1994. С. 279].

III.5. Разные фольклорные источники называли различное число ножей, якобы необходимых для «оборачивания» колдуна, но при этом сам способ «перекидывания» человека в волка оставался, по сути, одним и тем же: «Способов, с помощью которых человек сам превращается в волка, не так уж много. В большинстве случаев для начала ему надо раздеться донага, или же заменить свою одежду ветхой, рваной (в знак приобщения к „иному“ миру). А далее исполнить определенные действия. Неизменной составляющей акта превращения является кувырок через голову, выполняемый с определенными условиями. Так, в одном из известных случаев требовалось трижды перекувыркнуться против солнца.

Очень часто кувыркание производилось через магическую преграду. В деревне Людвин Хойникского района Беларуси местные жители говорят: „Ваўкалакі — гэта людзі, каторыя могуць станавіцца ваўкамі пры дапамозе скокаў праз зачараваныя рэчы [с помощью прыжков через заколдованные вещи]“ [МБ 2005. С. 45].

Традиционно такого рода магическим барьером выступал пенек или колода. В одном из рассказов, записанных исследователями в Украинском Полесье, говорится: „От люде пасуть овичке... А чоловік... пирикєнувся вин через пеньок тре разе тако догоре головою і зробевся вовком, і забрав овечку і поніс овечку... Так колесь говореле. I називале вовкулаком того чоловіка“ [Давидюк‒Аркушин 1991. С. 65].

Но чаще всего, по украинским и беларуским [так в оригинале, — прим. В.] быличкам, в роли преграды выступал нож. Так, в рассказе с Черниговщины утверждается: „Выйшовъ за клуню, устромывъ ножа въ землю, почавъ розбираться, геть розибрався, голый заостався. Потимъ перекынувся черезъ той нижъ да й ставъ вовкомъ“ [уточнено и исправлено по изд.: Гринченко II 1897. C. 127 (№ 93)].

То же самое доказывает материал из села Погост, Житковичского района Беларуси: „Воўкалак робiцца з чоловека, перэкiнецца церэз ножа i робiцца наподобiе вóўка“ [„Волколак делается из человека, перекинется через нож и делается наподобие волка“, — прим. В.]“ [уточнено и исправлено по изд.: Тураўскi слоўнiк I 1982. С. 145].

В большинстве случаев ножей два: „А тот достал два ножа, воткнул в землю, перекувыркнулся через них, стал волком и побежал...“ [Драбудзька 2001. С. 286].

В некоторых случаях ножей три. Так, старик из Светлогорского района Гомельской области Беларуси говорит: „Старые люди у нас всегда говорили, что колдун мог превратиться в волколака при помощи трех ножей. Эти колдуны втыкали ножи в землю, а потом скакали через них три раза, после чего превращались в волколаков“ [МБ 2005. С. 44].

При этом каждый очередной кувырок являлся своего рода этапом превращения: „Взял три ножа, воткнул в землю и начал кувыркаться. Перекувыркнулся через один нож — у него голова стала волчья, кувыркнулся через второй — тогда все туловище стало волчьим, он перекувыркнулся через третий — тогда и ноги сделались волчьими“ [Легенди та перекази 1985. С. 188].

Встречаются упоминания о семи ножах. Через них кувыркались, прыгали, или обходили воткнутые в землю по определенной схеме ножи вокруг, произнося заговор. Те же семь ножей использовались, чтобы принять облик иного животного, например, лисицы, зайца или ласки.

Изредка встречался прием изменения своего облика с использованием двенадцати ножей! Человек, желавший превратиться в волка, должен был воткнуть в землю все эти ножи острием вверх и троекратно перекувыркнуться между ними. После первого кувырка он терял очертания своего лица, после второго — становился бесформенным существом, после третьего — обретал облик волка либо медведя. Н.Я. Никифоровой пишет об этом так: „Чтобы оборотиться въ произвольное животное, человѣкъ втыкаетъ въ уединенномъ мѣстѣ лѣса, отдаленной пустоши, двѣнадцать одинаковых ножей въ землю, острiемъ вверхъ, и троекратно кувыркается чрезъ нихъ, стараясь не стронуть ножей съ мѣста. За первымъ кувыркомъ человѣкъ теряетъ подробныя очертанiя своего лица; за вторымъ — остается безформеннымъ живымъ существомъ, а за третьимъ прiобрѣтаетъ полный видъ животнаго, въ которое желательно оборотиться. Когда наступитъ время переоборотиться, оборотень вновь кувыркается троекратно чрезъ тѣ же ножи, но съ обратной стороны, причемъ измѣненiе существа его слѣдуетъ въ обратномъ же порядкѣ“ [Никифоровский 1907. С. 102]. <...>

В ряде случаев магических преград могло быть несколько. Например, во многих рассказах об обертывании в волков одновременно присутствуют и пенек, и ножи, которые втыкают в этот самый пенек. <...>

Отметим, что аналогичные приемы с использованием ножей отмечены у ряда других народов. Например, коми считали, что для превращения в медведя знахарю надо снять одежду и три раза перекувыркнуться против солнца — „шонді гон паныд“ (буквально, „против шерсти солнца“). Они же верили, что превратиться в зверя человек мог и кувыркнувшись через пень с воткнутым в него ножом или трижды обойдя его против солнца. <...>

Занятный, но опасный прием оборачивания был зафиксирован в середине XIX века в Хвалынском уезде Саратовской губернии: „надо воткнуть два ножа въ ротъ, прочитать заклинанiе и три раза перекувырнуться“ [уточнено и исправлено по изд.: Максимов 1903. С. 107]» [Мандзяк 2008. С. 135‒139].

В некоторых случаях этапы превращения человека в волка (и обратно) связываются с пятью колышками, через которые необходимо перепрыгнуть оборотню: «Вот что сообщает П.В. Шейн о белорусских поверьях: „Есть такие особые чаровники, которые могут обращаться в волка и производить опустошения. Такого волка нельзя ни убить, ни поймать. Перед обращением в волка чаровник вбивает в землю пять осиновых кольев в каком-нибудь уединенном месте, но так, что два колышка служат подобием передних ног, два — задних, а пятый — хвост, и прыгая вперед через все, начиная от заднего колышка, он становится волком. Когда же по возвращении с добычи он желает вновь обратиться в первобытный свой человеческий образ, так волк этот опять прыгает через те же пять колышков, но обратным порядком и притом задом вперед. Стоит только предупредить эти прыжки, вынув все колышки, и перевертень (оборотень) навсегда останется волком. Если же только не успеют вынуть все, а останется один или более колышков, то перевертень останется навсегда с волчьими членами“ [Шейн III 1902. С. 253]» [Токарев 1957. С. 44].

Впрочем, известен и другой способ «оборачивания»: «Некоторые мифологические рассказы говорят о магическом зелье, приготовленном из разных трав, в первую очередь из тирлич-травы. Украинский исследователь Виктор Давыдюк записал в селе Бережна Воля Любешивского района следующий рассказ: „У них был дед, который перекидывался волком. Пойдет в лес, сделается волком... Зелье знал такое, или еще что-то такое знал знахарское... А один человек взял да и подстерег /его/. Да и украл то знахарство. Да как пошел волком, да и по сию пору“ [Давидюк 1995]» [Мандзяк 2008. С. 139].

Исследователь древнеславянских инициатических обрядов В.Г. Балушок высказывал предположение, согласно которому: «Ритуал „превращения“ человека в зверя включал надевание звериной шкуры, особые танцы экстатического типа, а также употребление галлюциногена, создававшего у инициируемых эффект такого перерождения. Использование галлюциногенов во время юношеских инициаций, возможно, подтверждается применением алкоголя в инициациях исторического времени. В частности, алкоголь применяли запорожские казаки при своих посвящениях [Балушок 1994; Грабович 1993], а также поляки, у которых иницианта спаивали до потери сознания [Tokarska 1982. S. 96]» [Балушок 1996. С. 96; ср. также: Максимов 2010. С. 108].

Воинские пляски известны с глубокой древности у многих народов, причём не только мужские, но и женские, как это убедительно доказала на исторических примерах Э.А. Королёва в исследовании под названием «Ранние формы танца» [Королёва 1977. С. 95‒99]. Важную роль играли воинские пляски и в античном мире: «Военныя пляски не были такъ многочисленны и разнообразны, какъ священныя, но онѣ играли большую роль въ воспитанiи юношества. Наши современные прiемы при маршировкѣ солдатъ указываютъ на несомнѣнное, хотя и очень отдаленное родство съ военными плясками грековъ. Плутархъ отзывается о нихъ съ большимъ восторгомъ. „Военная пляска возбуждаетъ храбрость, пробуждаетъ сознанiе дѣла и подвига и поддерживаетъ людей на трудномъ пути чести и добродѣтели“» [Вюилье 1902. С. 12].

III.6. По данным этнографии, кувыркание через ножи совершалось не исключительно с целью «оборачивания» в зверя. Иногда сходным образом могло происходить посвящение в колдуны. Так, в опубликованном в 1928 г. исследовании «К вопросу о русских колдунах» Н.А. Никитиной находим: «В Пензенской губ. новая природа чародея приобретается иным способом. Надо для этого перекувырнуться 12 раз через ножи, воткнутые в землю.

В системе народных воззрений восточных славян этот акт означает перевоплощение и практикуется, как мы увидим ниже, при оборотничестве» [Никитина 1928. С. 310; ср. также: Никитина 2002. С. 376‒377].

И далее: «Колдун способен также перевоплощать себя и других. Колдун принимает образ животного или птицы, чаще волка, кошки, собаки, свиньи, чтобы удобнее было вредить людям. Оборачиваясь в лесу, он втыкает нож в пень и кувыркается через него три раза (Лукояновский у.) или на месте колдовства втыкает в землю 12 ножей остриями вниз и через них кувыркается три раза (Лукояновский у.). Иногда колдун втыкает ножи остриями вверх (Нижегородская губ.). Д.К. Зеленин видит в последнем случае забвение первоначального значения обряда. Втыкание ножа острием в землю и кувырканье, по его мнению, означает требование от земли силы для превращения.

Превращение колдуном других людей является разновидностью порчи. Вера в оборотничество у восточных славян очень распространена до сих пор. Особенно много рассказов о превращении свадеб. Колдун с известным приговором втыкает в стол или матицу нож, и все свадебное собрание, обращенное в волков, перескакивает через стол и убегает в лес. Превращает колдун главным образом в волков, медведей, свиней, собак, кошек и сорок. Крестьяне мне рассказывали, что всего несколько лет назад по улицам деревни бегали оборотни-свиньи и кошки — и катался зачарованный боченок (деревня Логиновка Лукояновского у.). До сих пор в лесу около села Яз живут в овраге „валхѝ“ — свиньи, которые кусают людей, делая их при этом немыми. Убить их можно только одним ударом наотмашь (Лукояновский у.). Оборотни-мужчины превращались в огненного коня и летали по воздуху к вдовам, которые тосковали о своих умерших мужьях (Балашовский у.) [более широко известны рассказы о летающих к вдовам „огненных змеях“, — прим. В.].

Колдун превращает человека на определенный срок или бессрочно, и тот ходит оборотнем до тех пор, пока его не переворотит более искусный колдун. Оборотни сохраняют человеческое сознание и чувства. В деревне передают рассказы бывших оборотней о том, как они рыскали по лесам, рвали и драли овец и коров, бегали по своим родным полям и лугам. Иногда они приходили к своему дому и прислушивались» [Никитина 1928. С. 318‒319; ср. также: Никитина 2002. С. 388‒389].

III.7. А вот рассказ об одном, по всей видимости, не пройденном женском колдовском посвящении: «Девки наши пошли к одной колдовке, чтобы она научила их. А она из них только одну и выбрала. Посадила ее в комнату пустую и говорит:
— Ты, дева, ничего не бойся. — И вышла.
Вдруг дверь открывается, входит медведь. Подошел к ней и стал ее гладить. Она сидит молчит. Ушел медведь. Потом волк ли че ли вошел. И выть ли че ли начал. Она вся обомлела, но молчит. Только волк ушел, гадюка заползает. Стала вокруг ее шеи обвиваться. Ну, девка-то не выдержала и давай кричать. Гадюка-то и уползла быстренько. Только уползла она, а тут эта старуха входит. Говорит ей:
— Дура ты, девонька, это я была, — и выгнала ее.
Я-то не знаю, верить или нет. А девки-то говорят, что правда было» (зап. Т. Дружинина, Т. Миронова от Любови Павловны Логуновой, 1955 г. рожд., с. Знаменка Нерчинского р-на Читинской обл., 1976 г.) [МРВС 1987. С. 178 (№ 255)].

III.8. Известный российский этнограф Г.К. Завойко в опубликованной в начале XX в. статье «Верования, обряды и обычаи великороссов Владимирской губернии» сообщал, что оборотни — это, в большинстве случаев, колдуны, знающиеся с «нечистой силой», или даже род последней: «Оборотни — те же колдуны (иногда и нечистая сила), которые обращаются в разных животных: собак, свиней, кошек и т. под. В проточных водах и особенно часто „на омутах“ (глубокие места) встречаются оборотни в виде рыбы; при этом они обыкновенно „по воде стоят“, т.е. хвостом встречу воды, а не по воде, как стоит настоящая рыба. Против них рыболовы знают и говорят „слово“.

Люди-оборотни, принявшие образ животного, чтобы причинить человеку вред или даже изувечить его, без вреда переносят наносимые им побои или раны [впрочем, не всегда, — прим. В.]; так, например, в селе Яковцеве, Муром. у., рассказывают случай, когда подстреленная и окровавленная собака дня через 2‒3 снова несколько раз являлась невредимой с намерением искусать намеченного ею человека. Колдунов обыкновенно все боятся и потому называют их этим именем и ругают только „за глаза“ из боязни, чтобы они не сделали какого-либо вреда (с. Олтушево, Вязн. у.)» [Завойко 1994. С. 301].

О том, что тяжёлая рана, нанесённая волку-оборотню, остаётся и на колдуне, когда он сбрасывает волчий образ (лёгкие раны заживают быстро), свидетельствуют многочисленные былички, например: «Тут у нас охвотник жил, удовец. И жонился на удове с сыном. И у самой ей глаз черный, а на сына и глядеть страшно. И кажну ночь сын из избы прочь. И уцуял охвотник, что стал кажну ночь волк коло их избы выть. Вот под цистую субботу взял он топор, да святой водой смоцил и ноцью, жоне не говорясь, сторожить стал. О полночь прибежал белый волк, сел середь двора и почал выть. Охвотник выскочил, да топором лапу обрубил. Волк завыл, да не в лес, а в избу. Охвотник за ним, а в избе смотрит — на лавке сын лежит, а мать ему руку вяжет» (Пинега, зап. в д. Холм от Николая Васильевича Лохновского, 74 года) [Карнаухова 1934. С. 243 (№ 129)]. В комментариях к тексту читаем: «Бывальщина эта чрезвычайно близка к старому сказанию Бургундии, повествующему об охотнике, который убил волка и дошел до избушки, где старуха перевязывала сыну руку. В свою очередь, бургундское сказание является почти неизменившейся формой античного рассказа, закрепленного в литературе Петронием» [Карнаухова 1934. С. 412].

Древнеримский писатель Петроний Арбитр в «Сатириконе» (гл. LXII) приводит рассказ (действительно очень похожий на славянские былички) о некоем оборотне, который, будучи ранен в шею в теле волка, оказался раненым и после того, как возвратил себе человеческий образ: «Тем-то случаем и уговорил я нашего постояльца проводить меня до пятого мильного столбика. А он был служивый, силен, как смерть! Улизнули мы с последними петухами. Месячно было, что в полдень. Дошли до кладбища; ну, приятель мой завернул туда, значит, до ветру, а я песенки пою да звезды считаю. Оглянулся я на сопутника, а он, догола раздевшись, и всю одежу тут же у дороги и склал. У меня душа чуть в нос не ушла: ни жив ни мертв стою! А он обмочил одежу свою и вдруг волком перекинулся! Верьте, не шутю, коли соврал я — не видать мне достатка никакого! О чем бишь я? Ах вот — только он волком обернулся — и выть. А там в лес! Спервоначалу я и опомниться не мог, где я; потом подхожу, хочу его одежу поднять, а она уж каменная! Мало не подох я с перепугу, а меч таки выхватил и давай, палки-моталки, теней крошить, и так до самой усадьбы, пока к подруге не пришел. Вхожу — что привидение, сам без памяти, пот по желобку текет, в глазах муть, отдышался еле! Тут Мелисса моя ну дивиться, чего меня по ночам носит, да и говорит: „Что б тебе пораньше прийти? Как раз помог бы нам чуток: в усадьбе волк был да всю скотинку, живодер этакий, перерезал! Только и он не даром ушел: наш раб ему шею дротиком проколол“. Выслушал я это и, во всю ночь глаз не сомкнувши, чуть рассвело, словно торгаш обобранный, как припущу до дому! Пробегая то место, где одежа каменная лежала, не нашел ничего, только крови маленечко. Домой прихожу — а там лежит служивый мой на постели, точно бык, а лекарь шею ему перевязывает. Тут я смекнул: оборотень! И уж наперед хоть убейте меня, с ним дружбу водить не стал. Об этом другие соображай, а я коли соврал, пусть демоны ваши на меня прогневаются» [Петроний 1989. С. 165‒166].

У жившего столетием позже другого древнеримского писателя — Апулея (II в.), выходца из римской провинции в Африке, в его «Метаморфозах» колдунья Памфила, натерев своё тело волшебной мазью, превращается в сову (III, 21), а главный герой повествования Луций — в осла (III, 24) [Апулей 1988. С. 153‒155]. Здесь же можно вспомнить волшебницу Кирку (др.-греч. Κίρκη; в латинизированной форме Цирцея), которая превратила спутников Одиссея в свиней (Одиссея: X, 233‒240) [Гомер 2000. С. 113], и т.д.

III.9. В энциклопедическом словаре «Русские суеверия», составленном М.Н. Власовой, читаем: «Вера в оборотней и оборотничество была сильна и в древней, средневековой Руси, и в России XVIII‒XIX вв. В XVIII в. Татищев отмечал, что вера в превращения человека в медведя, сороку, дым „твердо удерживается“ и „между подлостью, и между нерассудными дворянами“. „Случаи обращения людей в животных и в деревья до сих пор считаются у вологодского народа вполне возможными и нередкими, — писал в конце XIX в. Н. Иваницкий. — Лягушки повсюду признаются обращенными людьми, во многих местах и медведи. Всего же чаще люди обращаются в волков“ (Волог.). Вера в то, что медведь — превращенный (прóклятый) человек, удерживается у некоторых жителей Новгородской области до сих пор.

„Оборотиться“, „обвернуться“ (превратиться) нередко буквально означало „перевернуться“, то есть перекувырнуться, „переброситься через себя“ или через условную границу. По поверьям, перескочив через нож (через двенадцать ножей, двенадцать ножей в подполье — Сургут.), веревку, коромысло, ветку дерева, пень, огонь на печном шестке или просто — „против солнца“ (Печ.), человек мог стать зверем, птицей.

„Чтобы сделаться оборотнем, надобно перекинуться через двенадцать ножей, поставленных вверх острыми концами, и употреблять при этом известные заговоры (Нижегор.); оборотни „как верит народ <...> в полночь кувыркаются три раза через огонь на печном шестке, с двенадцатью ножами и вилками между пальцами, после чего вылетают в трубу сорокой и по своему желанию делаются птицей или другим животным“ (Сарат.); „Если сваливается дерево, то не нужно оставлять сердцевину на пне, потому что иначе, если через такой пень перебросится человек, знакомый с волшебством, то делается медведем“ (Енис.).

„Оборачиваясь“, колдун и ведьма как бы переворачиваются той стороной своего существа, которая приобщена к высшим силам мира, к почитаемым зверям, рыбам — „предкам, родственникам и покровителям“ человека. В повествованиях об оборотнях грань между человеком и зверем — узенькая полоска ножа, веревки, ветки, в сущности, она проходит через самого оборотня: он и человек, и животное, птица одновременно.

<...> Интересная трансформация темы оборотничества обнаруживается в записанном И.В. Карнауховой на Русском Севере повествовании об одном из героев Гражданской войны, „прославившемся“ своей жестокостью: в этом рассказе партизанский командир выступает как волк-оборотень, вурдалак, губящий людей» [Власова 2001. С. 368‒369, 371].

III.10. Известны волки-оборотни и в древнерусской литературе и фольклоре. Так, в «Слове о полку Игореве» князь-чародей Всеслав Брячиславич Полоцкий (ум. 1101), прозванный «Вещим», в ночи «волком рыскал»: «Всеславъ Князь людемъ судяше, Княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше; изъ Кыева дорискаше до Куръ Тмутороканя; великому хръсови [Хорсу, — прим. В.] влъкомъ путь прерыскаше» [СПИ 1800. С. 36].

Возможно, автор «Слова о полку Игореве» считал Всеслава «двоедушником» — так в западноукраинской, польской и др. традициях называются «люди, рожденные с двумя душами — человеческой и демонической (или двумя сердцами) и поэтому обладающие демоническими свойствами. Из Д[воедушников] происходят вампир, мора, волколак, босорканя, на Карпатах — человек со „злым“ глазом, у поляков — топельник, а также атмосферные персонажи, управляющие градовыми тучами и ливнями. <...> Душа Д[воедушника] ходит по свету в своем человеческом облике или оборачивается собакой, кошкой, конем, змеей, мышью, летучей мышью и др., а также предметами: колесом, кочергой. В то время как вторая душа блуждает по свету, Д[воедушник] крепко спит, и разбудить его, пока она не вернется назад в тело, невозможно. <...> После смерти Д[воедушника] его вторая душа не умирает, второе сердце не истлевает, а продолжает жить, поэтому, согласно карпатским поверьям, одна половина тела Д[воедушника] живая, другая мертвая, одна половина лица румяная, другая синяя. После смерти Д[воедушник] становится вампиром. От выпитой крови оставшаяся в живых нечистая душа Д[воедушника] набирает силу и материализуется. Умерший Д[воедушник] является причиной сильных бурь, ливней, града» [Левкиевская 2002‒2. С. 128‒129].

Н.И. Толстой писал: «ДВОЕДУ́ШНИК — у славян существо, способное совмещать в себе два естества („две души“) — человеческое и демоническое. Д[воедушники] характерны для карпатско-славянских (украинских, польских, словацких) и южнославянских представлений. Число „два“ (в отличие от чисел „один“ или „три“) является бесовским, „нечистым“ и опасным или обладающим сверхъестественной силой (два сросшихся колоса — ср. спорыш, двойной орех и т.п.). Д[воедушником] может быть мужчина (в Карпатах его зовут также босоркун, ср. венг. босоркань) и женщина. Обычно Д[воедушник] днем ведет себя как и любой другой человек, а ночью он сразу же засыпает глубоким сном, так что его невозможно разбудить. В это время он бродит вне своего тела или в своем обличье, или в обличье пса, зайца, коня и т.п. Ведьма-двоедушница принимает облик кошки, собаки, мыши, летучей мыши или колеса, кочерги, валька. Если бродящего Д[воедушника] кто-либо будет задерживать, он может убить своей силой или силой ветра, от которого нет спасения. Д[воедушника] можно разбудить, перевернув его головой на место ног. В этом случае Д[воедушник] будет болеть не менее двух недель. Иногда после смерти Д[воедушника] его чистая душа идет на „тот свет“, а нечистая душа становится упырем, который живет то в могиле, то под водой, в зарослях, глухих местах. Такой упырь пьет кровь, вызывает болезни детей, падеж скота и т.п.

В Карпатах Д[воедушником] является также „витряник“, который имеет все свойства Д[воедушника], но поднимает сильный ветер и летает с ветром невидимым» [Толстой 1995‒1. С. 154].

Автор «Слова о полку Игореве» говорит, что у Всеслава была «вѣща душа въ друзѣ тѣлѣ» [СПИ 1800. С. 36‒37]. Разные переводчики и комментаторы «Слова...» понимали эти слова различно, однако нас в данном случае интересует толкование, данное С.Л. Николаевым, который переводит эти слова так: «колдовская душа во втором теле» [Николаев 2020. С. 591]. Далее автор поясняет: «Одна из двух душ Всеслава была „вещей“ (колдовской, демонической), и она вселялась в тело волка и „лютого зверя“ (впрочем, „лютый зверь“ здесь, вероятно, — синоним волка [Успенский 2004. С. 103‒104] <...>). Всеслав не просто оборотень (у которого одна душа, но который может произвольно изменять свой внешний вид), а двоедушник — существо, рожденное с двумя душами (человеческой и демонической) или с двумя сердцами и поэтому обладающее демоническим свойством» [Николаев 2020. С. 591].

Герой русских былин Волх (Вольх, Вольга) Всеславьевич «поучался <...> ко премудростям: / А и первой мудрости учился — / Обвертоваться ясным соколом, / Ко другой-то мудрости учился он, Вольх, — / Обвертоваться серым волком, / Ко третьей-то мудрости учился Вольх — / Обвертоваться гнедым туром-золотые рога» [Былины 1986. С. 90]. Когда же Волх выучился всем волшебным-волховским «премудростям» и отправился в военный поход, он использовал своё искусство оборотничества: «Дружина спит, так Вольх не спит: / Он обвернется серым волком, / Бегал-скакал по темным лесам и по раменью» [Былины 1986. С. 91].

По сообщению В.Я. Проппа: «Былина о походе Вольги известна в 11 записях, но не все они равноценны. <...> Некоторые из этих записей начинаются с рассказа о чудесном рождении Вольги и о его оборотничестве. <...> Волх рождается оттого, что мать, спускаясь с камня, неосторожно наступает на змея. Змей обвивается вокруг ее ноги, и она зачинает. Волх рождается с восходом солнца или луны. При его рождении гремит гром, колеблются земля и море. <...> Имя героя, Волх, указывает на то, что родился великий кудесник, волхв. <...> Волх умеет обращаться в животных: рыб он ловит в образе щуки, птиц — обернувшись соколом, лесных зверей — серым волком. Он чародей и оборотень. <...> Образ пеленаемого в латы ребенка присоединен к Волху позднее, но он не изменил его природы оборотня» [Пропп 1958. С. 70‒73]. Как верно замечает С.М. Боруа в «Героической поэзии» (правда, по другому поводу): «Быстрая смена облика — черта, на самом деле присущая магам догероической эпохи, но здесь все подчинено героической цели» [Боруа 2002. С. 680; о жрецах и шаманах догероической эпохи — см., напр.: Абаев 1990. С. 438‒439 и далее (гл. «Шаман сильнее воина»)].

Некоторые исследователи соотносили (по мнению В.Я. Проппа, ошибочно) Волха/Вольгу с легендарным Олегом Вещим. Заметим, к слову, что в русской истории известно всего о двух князьях, прозванных «Вещими»: это Олег Вещий и упомянутый выше Всеслав Чародей, также прозванный в народе Всеславом Вещим.

Далее В.Я. Пропп ссылается на авторитет академика Б.Д. Грекова: «Песня о Волхе подтверждает точку зрения акад. Грекова на языческие верования восточных славян. „По-видимому, — пишет он, — у восточных славян долго сохранялись пережитки, связанные с тотемическими представлениями, например вера в оборотничество, то есть в превращение людей в зверей. Кроме зверей, славяне поклонялись камням, деревьям, ручьям, рекам. Пережитки этих верований долго существовали и после принятия христианства“. В былине прямой веры в оборотничество уже нет, оно использовано только как поэтический прием, но создаться образ героя-оборотня мог только тогда, когда эта вера еще была» [Пропп 1958. С. 72].

Д.Г. Хрусталёв, современный исследователь колдовства на Руси, замечает: «Свидетельства о русском язычестве убеждают, что князь обладал не только военной и вообще светской властью, но являлся персоной сакральной, участвующей в ритуале и даже определяющей его. <...> Лихим и умелым считался воин, владеющий боевой магией, в том числе перевоплощением и скоростью. <...> во время похода на Индийское царство Волх (Вольга) оборачивается „серым волком“, „ясным соколом“, „гнедым туром с золотыми рогами“, горностаем и даже муравьем. Осаждая неприступный замок, он превращает своих дружинников в муравьев, чтоб проникнуть за стены. Так же былинный князь Роман предстает волком, вороном, уткой и горностаем. По словам литовского короля, он знал язык птиц. Царь Афромей Афромеевич из былины об Иване Годиновиче ворожит, чтоб превратиться в гнедого тура, соболя или сокола» [Хрусталёв 2023. С. 36‒37].

Князь-чародей Роман Дмитриевич из записанной в XIX в. былины «О двух братьях, двух ливиках, и князе Романе Дмитриевиче» тоже умеет оборачиваться серым волком:
                «Сам князь обвернется серым волком,
                Побежал-то князь во чисто поле,
                Ко тым ко шатрам полотняныим,
                Забежал он в конюшни во стоялые,
                У добрых коней глоточки повыхватал,
                По чисту полю поразметал;
                Забежал он скоро в оружейную,
                У оружьицев замочки повывертел,
                По чисту полю замочки поразметал;
                У тугих луков тетивочки повыкусал,
                По чисту полю тетивочки поразметал» [Рыбников II 1990. С. 285 (№ 153)].

После этого князь Роман, по словам былины, оборачивается также белым горностаем («горносталем») и чёрным вороном.
Ср. также:
                «И обвернулся он, князь Роман Митриевич,
                Серым волком запольниим,
                Запольним волком и подугольниим,
                И заходил он к тым ливикам,
                Королевским двум племянникам,
                Во тые во конбшни стоялые,
                И добрых коней повыколол,
                И глóточки повыхватал» [Рыбников II 1990. С. 333 (№ 164)].

В другом варианте былины под названием «Князь Роман и братья Витники» князь Роман Дмитриевич сначала вспоминает свою молодость:
                «Ах ты, молодость моя молодецкая!
                Как был-то я [мастер] в молоду пору
                По темным лесам летать черным вороном,
                По чисту полю скакать серы́м волком,
                По крутым горам тонкиим белым горносталем,
                По синим морям плавать серою утушкою» [Рыбников II 1990. С. 201 (№ 136)].

Затем князь, несмотря на возраст, всё же оборачивается чёрным вороном, летит «по чисту полю» в стан врага и уже там, по словам былины:
                «Обернулся он серым волком,
                Добрых коней по чисту полю порозгонял,
                У иных горлышко повырывал,
                А иных вогнал во реку во Березину» [Рыбников II 1990. С. 202].

Известны и другие варианты этой былины. Так, например, в записанной Н.Е. Ончуковым весной 1902 г. в селе Усть-Цильма Печорского уезда былине вместо князя Романа Дмитриевича фигурирует воин-колдун Митрей Бранский (или Бранской) — брянский волк-оборотень:
                «Как на то ведь Митрей был хитёр-мудёр:
                Как водою он ходил да рыбой-щукою,
                По поднебесью летал да ясным соколом,
                По подземелью ходил белым горнóсталём,
                Как ведь черныи грязи — чéрным мядведём,
                А дыбучи болота-ти — серым волком» [Былины II 2001. С. 62].

В народных легендах оборотничество иногда приписывается донскому казаку, предводителю народного восстания Степану Тимофеевичу (или Стеньке) Разину (XVII в.): «Слышно, Стенька кажинную ночь летает над Волгой, а к утру скроется» [ЛПБ 1989. С. 163]. «Народ верил, что легендарный бандит Стенька Разин был великим волшебником и чародеем» [Хрусталёв 2023. С. 274‒275]. «Сенька Разин был из казаков из донских. Когда он предастся нарочи, возьмет нитки, как лодке быть, и сядут в нее, и под нее плеснет ложку воды, и поплывут из острога по городу и песни поют. Он, по-нашему, как бы как дьявол был. Стреляют в них, стреляют, стреляют. „Стой-ко-те!“ — кричит его сила. Перестанут стрелять; они снимут с себя одежды, повытряхнут пули и отдадут назад. А сами стреляют, как „прядь“ делают. Сенька заговаривал от пуль» [ЛПБ 1989. С. 161]. «За это его семью соборами прокляли! Товарищи его как узнали, что он семью соборами проклят, связали его и отправили в Москву. Стенька, едучи, сидит в железах, да только посмеивается. Привезли его в Москву и посадили в тюрьму. Стенька дотронулся до кандалов разрывом-травою — кандалы спали, потом Стенька нашел уголек, нарисовал на стене лодку и весла и воду, — все как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уж не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать сыра-земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив» [ЛПБ 1989. С. 160].

Чудесную защиту от пуль, чародейство и оборотничество народ также приписывал казаку-характернику, кошевому атаману Запорожской Сечи Ивану Сирко (укр. Iван Дмитрович Сiрко; XVII в.): «Само собой разумеется, что предания приписывали способность к оборачиванию запорожским казакам-характерникам. Например, легенда об атамане Иване Сирко гласила: „Он тогда соскочил с коня, дал его другому казаку, а сам — кувырдь! и сделался хортом и побежал к татарам. Татары видят — хорт, да красивый такой, очень понравился он им. Взяли они его, накормили, приручили к себе. А как стали те татары отдыхать, то тот хорт сделал им так, что они все крепко уснули. Тогда он назад, к казакам, и снова — кувырдь! И сделался человеком» [Мандзяк 2008. С. 134; со ссылкой на: Легенди та перекази 1985].

В сербских эпических песнях фигурирует персонаж по имени Змей/Дракон Огненный Волк (Змај Огњени Вук) — «в славянской мифологии герой, персонаж сербского эпоса, восходящего, как и древнерусское предание о Всеславе, князе Полоцком (11 в.), к общеславянскому мифу о чудесном герое-волке. Он рождается от Огненного Змея, появляется на свет в человеческом облике, „в рубашке“ или с „волчьей шерстью“ — приметой чудесного происхождения. Может оборачиваться волком и другими животными, в т.ч. птицей; совершает подвиги, используя способности превращения (себя и своей дружины) в животных» [Иванов‒Топоров 1980‒4. С. 471].

Историческим прообразом Змея (или Дракона) Огненного Волка считается Вук Бранкович (Вук Бранковић), также известный как Вук Гргуревич (Вук Гргуревић) — первый сербский деспот в Среме, сын Гргура Бранковича и внук правителя Сербии Георгия/Юрия Бранковича.

Вук Бранкович (ум. 1485) — значительная фигура в истории стран Восточной Европы второй половины XV в., не менее окружённая тайнами и мистификациями, чем овеянный мистическими легендами румынский князь XV столетия Влад III по прозвищу Цепеш (буквально: «Прокалыватель», «Насаживатель на кол»), также известный как Дракула (от румынского Dracul — «Дьявол»), господарь княжества Валахия: «Бысть в Мунтьянской земли греческыя вѣры христианинъ воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим — Диаволъ. Толико зломудръ, яко же по имени его, тако и житие его» (Сказание о Дракулѣ воеводѣ) [Сказание о Дракуле 1982. С. 554].

Вук Бранкович, как и Влад Дракула, показал себя непримиримым врагом турок. Знаменательно, что ни один представитель его рода никогда не переходил в ислам. В 1476 г. он провёл грандиозный рейд в Сребренницу против турок, вместе с Владом Дракулой участвовал во взятии турецкой крепости Шабац (Сабач), походе на Смедерево. Змей/Дракон Огненный Волк вызывал не меньший трепет и ненависть турок, чем его собрат по оружию из Валахии.

В сербском фольклоре сохранилась весьма специфическая легенда об одном из сражений Змея/Дракона Оненного Волка с османами: в одной из битв Вук со своими воинами бился весь день, на закате он оказался на крепостном валу в окружении турецких воинов — один против многих. Тут он зарычал как дикий зверь, через доспехи проросла волчья шерсть, за спиной развернулись крылья, а из его пасти вырвалось синее пламя, которое испепелило двух ближайших турок, после чего остальные враги бежали...

Кстати, по легендам, нашедшим в XX в. своё воплощение и в кинематографе, волки подчинялись «вампиру» Дракуле.

Здесь же следует отметить, что сочетание «волка» и «дракона» встречается и в западноевропейских средневековых процессах над ведьмами. Так, С.Г. Лозинский в предисловии к русскоязычному изданию знаменитого «Молота ведьм» сообщает: «По-видимому, первой жертвой <...> преступления, когда женщина обвинялась в сожительстве с дьяволом и производила ночные путешествия по воздуху на шабаш, нужно считать 56-тилетнюю аристократку из Тулузы — Анжелу Лабарт, у которой от сожительства с дьяволом родилось чудовище с волчьей головой и хвостом дракона. Каждую ночь Анжела крала маленьких детей, которыми она кормила свое чудовище. Все эти факты с большой достоверностью, тем меньше исключающей сомнения, что Анжела сама созналась в еженощных совокуплениях с дьяволом, были установлены инквизитором Гуго Леонилом, который сжег преступницу на большом аутодафе в 1276 году» [Молот ведьм 1990. С. 43].

III.11. Какая бы реальность — психофизическая или ритуальная — ни стояла за оборотничеством, этот культурный феномен известен представителям практически всех народов, принадлежащих к Северной традиции, с глубочайшей древности.

Так, ещё древнегреческий историк Геродот Геликарнасский (V в. до н.э.) в своей «Истории» (IV, 105) сообщал о загадочном племени невров (др.-греч. Νευροί, лат. Neuri), обитавшем в Восточной Европе на северной окраине Скифии: «У невров обычаи скифские. <...> Эти люди, по-видимому, колдуны. Скифы и живущие среди них эллины по крайней мере утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик. Мня эти россказни, конечно, не могут убедить; тем не менее так говорят и даже клятвенно утверждают это» [Геродот 1972. С. 213].

Ср. в изложении В.Н. Татищева: «Неуров обычаи скифские. <...> О скифах бо и греках, междо ими живусчих, сказывают, что каждой из неуров кождогодно в волка пременяются и по нескольких малых днях паки вид человеческий получают, но я сему не верю, хотя они то клятвою утверждают» [Татищев I 1962. С. 140].

Как можно заметить, ничего принципиально нового В.Н. Татищев к рассказу «отца истории» о неврах не добавляет, зато в своих комментариях к этому сообщению Геродота российский историк и видный государственный деятель XVIII в. приводит несколько интересных замечаний и фактов об оборотнях и оборотничестве, на которые в своё время обратил внимание цитированный выше Н.М. Гальковский [Гальковский I 1916. С. 213].

Далее приведём полную цитату из татищевской «Истории»: «Преврасчение в зверей и птиц во многих народех и недавно в Германии несмысленные верили, но Геродот благоразсудно за басню почитает. У нас многие и не весьма глупые, но от неучения суеверством обладанные, сему твердо верят. Я не весьма давно от одного знатного, но неразсудного дворянина слышал, якобы он сам на несколько времени в медведя преврасчался, что слышасчие довольно верили. Но как я неудобности к тому представил, то принуждены умолчать. Однако ж междо подлостию [т.е. среди простого народа, — прим. В.] весьма твердо верят. В 1714-м году, едучи я из Германии чрез Польшу, в Украине заехал в Лубны к фельдмаршалу графу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и в дым преврасчалась, и оная с пытки в том винилась. Я хотя много представлял, что то неправда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нимало мне не внимал. Я просил его, чтоб позволил мне ту бабу видеть и ее к покаянию увесчать, по которому послал он со мною адъютантов своих Лаврова и Дубасова. Пришед мы к оной бабе, спрашивал я ее прилежно, чтоб она истинну сказала, на что она то же, что и в роспросех утверждала. Я требовал у ней во утверждение онаго, чтоб ис трех весчей учинила одну: нитку, которую я в руках держал, чтоб не дотрогиваясь, велела порватьца, или свече горевшей погаснуть, или б в окошко, которое я открыл, велела воробью влететь, обесчевая ей за то не токмо свободу, но и награждение, но она от всего отреклась. Потом я ее увесчал, чтоб покаялась и правду сказала. На оное она сказала, что лучше хочет умереть, нежели, отперевшись, есче пытаной быть. И как ее твердо уверил, что не токмо созжена, но и пытана не будет, тогда она сказала, что ничего не знает, а чарованье ее состояло в знании некоторых трав и обманах, что и достоверно утвердила. По которому оная в монастырь под начал сослана. Некоторые из финов сие преврасчение преносят» [Татищев I 1962. С. 148‒149].

Касательно же финнов, якобы умевших оборачиваться волками, В.Н. Татищев сообщал следующее: «О колдовстве, или чародействе, их праведный и древний слух есть до самой скаски волкообрасчения. Сие дело меня сильно уверяет, что свойство есть древних невров» [Татищев I 1962. С. 214]. Вера в то, что оборотни и поныне существуют у других народов, живущих относительно далеко, в том числе у финно-угорских, дожила в русском народе до XIX‒XX вв.: «Людей оборачивали в волка или медведя когда-то очень давно, когда были сильные колдуны. Впрочем, есть вера, что и ныне „в зырянах“ [устаревшее название финно-угорского народа коми, — прим. В.] есть еще такие колдуны, что могут человека „пустить волком“» [МРРК 2015. С. 534; ср. также: Максимов 1903. С. 106‒107].

После Геродота о неврах писал, в частности, древнеримский географ Помпоний Мела (I в. н.э.) в своём труде под названием «О хорографии» (De chorographia) (II, 14): «Каждому невру установлено определенное время, когда, если он пожелает, то может превратиться в волка и затем снова принять прежний вид» [Помпоний Мела 2009. С. 234].

Вопрос о возможной преемственности некоторых традиций, в том числе магических или колдовских, берущих начало ещё в скифскую эпоху, а затем получивших развитие у славян, в современной науке представляется дискуссионным, однако, по замечанию Д.С. Лихачева: «Отдельные скифские предания и обычаи отразились в позднейшем русском эпосе, свидетельствуя о прочности исторической традиции в степях Причерноморья. Так, например, известная летописная легенда о щите, который русский князь Олег прибил на вратах Царьграда, „показуя победу“, восходит еще к обычаю скифов прибивать в знак победы свой щит на вратах, посвященных богу Халду [ср. урартск. ᴰḫal-di, — прим. В.]» [Лихачев 1945. С. 6].

По мнению нашего современника А.В. Платова, исследовавшего магические искусства древней Европы: «Волчий воинский культ был, вероятно, известен всем центральным и северным европейцам: ареал его распространения в какой-то степени может очерчивать распространение поздних сказок о волколаках — оборотнях, полулюдях-полуволках. Значительное количество упоминаний об этом культе содержат скандинавские саги; известны и кельтские свидетельства. Так, например, существует упоминание о дочери некоего галльского вождя, сражавшейся с врагами в обличии волка. В одной из ирландских книг, датируемой XVIII веком, говорится: „Существуют люди кельтской расы, которые обладают волшебной властью, унаследованной ими от предков: с помощью тайного искусства они могут по своему желанию превращаться в волков с острыми клыками“» [Платов 2002. С. 437‒438].

Здесь же, с некоторыми оговорками, вспоминается герой древних ирландских мифов Кухулин (ирл. Cú Chulainn — буквально: «пёс Куланна»), центральный персонаж саг уладского цикла, который, будучи поднятым из мёртвых, так говорит о себе в «Призрачной колеснице Кухулина» (Síaburcharpat Con Culaind) из «Книги Бурой Коровы»: «Я не тот пес, что живет во дворе. Я тот Пес, что живет в кротости. Я не был псом, что защищается когтями. Я был Псом, что равен по силе врагу. Я не был псом, что пожирает объедки. Я был Псом, помогающим войску. Я не был псом, что стережет телят. Я был Псом, что стережет Эмайн» [Саги об уладах 2023. С. 411].

В древнеирландском эпосе «Похищение быка из Куальнге» Кухулин предстаёт могучим воином, меняющим обличье: «Тут в первый раз исказился Кухулин, став многоликим, ужасным, неузнаваемым, диким. Вздрогнули бедра его, словно тростник на течении, иль дерево в потоке, задрожало нутро его, каждый сустав, каждый член. Под оболочкою кожи чудовищно выгнулось тело, так что ступни, колени и голени повернулись назад, а пятки, икры и ляжки очутились впереди. Сухожилия икр стянулись впереди голени, и каждый могучий округлый их узел был не меньше кулака воина. У затылка сошлись мышцы головы и любой из их непомерных, бессчетных, могучих, увесистых круглых бугров был подобен голове месячного ребенка.

Меж тем обратилось лицо его в красную вмятину. Внутрь втянул он один глаз, да так, что и дикому журавлю не изловчиться бы вытащить его из черепа на щеку. Выпал наружу другой глаз Кухулина, а рот дико искривился. От челюсти оттянул он щеку и за ней показалась глотка, в которой до самого рта перекатывались легкие и печень Кухулина. Верхним небом нанес он львиный удар по нижнему, и каждый поток огненно-красных клочьев, хлынувший из горла в рот, в ширину был не менее шкуры трехлетней овцы. Громовые удары сердца о ребра можно было принять за рычание пса или грозного льва, что напал на медведя. Факелы богинь войны, ядовитые тучи и огненные искры виднелись в воздухе и в облаках над его головой, да кипение грозного гнева, поднимавшееся над Кухулином.

Словно ветви боярышника, которыми заделывают дыру в изгороди, свились волосы на голове юноши. Если бы клонящуюся под тяжестью плодов благородную яблоню потрясли над его головой, ни одно яблоко не упало бы наземь, наколовшись на его грозно топорщащиеся волосы. Геройское сияние исходило со лба Кухулина, длинное и широкое, будто точильный камень воина. Будто мачта огромного корабля был высокий, прямой, крепкий, могучий и длинный поток темной крови, что вздымался над его макушкой и расходился магическим темным туманом, словно над домом струящийся дым, когда зимним вечером останавливается там король.

Так исказившись, поднялся Кухулин на свою боевую колесницу...» [ПБК 1985. С. 220‒221].

«Волк у кельтов был одним из почитаемых животных, причем это относится и к кельтам континентальным, и к островным, и, хотя нам ничего не известно о каком-либо божестве, непосредственно связанном с волком в кельтской мифологии, тем не менее он часто упоминается в легендах и мифах, и два старых гэльских названия волка — breach и faol — встречается во многих топонимах в Ирландии и Англии, например Бритуэй происходит от старого Breach Mhaigh, „Волчья равнина“, Фелтрим — это Faol Droim, „Волчий хребет“ и т.п.

Сохранилось немало изображений волков в кельтской традиции — волк есть на Котле из Гундерступа, где он изображен возле Рогатого Бога; на континенте (в Арморике, это нынешняя Бретань) были монеты с изображением волка, пожирающего солнце, под лапами которого находятся изображения орла и змеи, а волчьи зубы, кости и черепа нередко находили в мужских захоронениях.

Волк, вероятнее всего, ассоциировался с воинами и королями, которые должны были обладать „волчьими“ качествами: храбростью, силой, умом, умением „организовать стаю“, наконец. Например, королеву-воительницу Мэдб в одном из текстов называют „белокурой волчьей царицей“, короля Кормака во младенчестве некоторое время воспитывали волки и он потом до конца жизни мог понимать их язык, Финн мак Кумал, воин и мудрец, воспевает „пение волков в горах“, а во время правления Конайре Мора — благое и изобильное — он держал в своем доме заложниками по волку от каждой стаи, и волки Ирландии не наносили ущерба стадам, забирая только положенную часть.

Отдельный сюжет кельтского мифа — это тема оборотничества, превращения в волков. Например, в одном из старых ирландских текстов (Acallam na Senórach — Разговоры Стариков) рассказывают о человеке по имени Аритех (Airitech), три дочери которого обладали способностью превращаться в волчиц. Колдун Гвидион ап-Дон был превращен его королем, Матом, сыном Матонви, в числе прочих животных в волка на год и день в наказание за совершенное злодеяние. Превращалась в волчицу и Морриган — однажды она напала на Кухулина в образе огромной рыжей волчицы. В истории о Килухе и Олвен фигурируют двое „щенят суки Рими“ (Rhymhy), которые в разных фрагментах текста появляются то в человеческом, то в волчьем обличье. Волчица Рими и ее дети-оборотни — до того, как их нашли люди Артура и Килуха — жили в пещере Aber Deu Gleddyf, про которую рассказывали, что в ней находятся входы в Аннуин, а позже, в христианское время — что там лежит дорога в Ад. На основании этого сюжета обычно предполагают, что волки ассоциировались с потусторонним миром. Имена же самих волчат-оборотней в этом сюжете были связаны со знанием: Gwyddrud и Gwyddneu Astrus (корень gwyd означает „знание“). Кстати, король Артур и Килух искали щенков суки Рими для того, чтобы они приняли участие в большой охоте на волшебного кабана. И тут, кстати, виден еще один момент, характерный для кельтского мифа: образ волка и охотничьего пса в кельтских легендах порой сливаются, и трудно отделить одного зверя от другого.

Есть и более поздние сказки об оборотнях. Например, на Шетлендских островах рассказывают о вульвере — получеловеке, полуволке. Впрочем, вульвер не агрессивен и на людей не нападает, если ему не досаждать. Он предпочитает жить спокойно и уединенно, ловит рыбу (и даже порой делится уловом с теми людьми, что живут бедно). Ирландский оборотень филэ (faoladh) тоже, как правило, неагрессивен, и появляется чаще как защитник детей, раненых и заблудившихся в лесу. Кстати, более позднее гэльское название волка — mactire, мактир, подстрочно переводится как „сын земли“, что может отражать его функцию хранителя той или иной территории. Впрочем, когда филэ охотится, он ведёт себя как самый обычный волк и может утащить овцу или телёнка, в том числе и у того, кого он ранее защищал, а если его ранить, он будет вынужден превратиться в человека.

Есть также сюжет 12 века о „человеке из Оссори“, который встретился путешествующему из Ульстера в Миде священнику, и рассказал, что семь лет он проводит в волчьем обличье, а семь лет — в человеческом, и это чары, которые были наложены еще на его далеких предков.

Существуют доказательства того, что кельты охотились на волков, — все же волки угрожают стадам, и контролировать их количество, видимо, порой было необходимо (и моменты охоты на волков прописаны в Брегонском праве), однако волчьи кости археологи находят реже, чем кости других животных, что говорит о том, что в кельтское время охота на волков не была систематической, и волк не был только „охотничьим трофеем“. Впрочем, Диодор Сицилийский писал, что кельты устилают полы в своих домах волчьими шкурами и используют их в качестве накидок.

Позже ситуация и отношение к волкам изменилось, и сейчас на территории Британских островов и Ирландии волки полностью выбиты, хотя в конце 90-х годов прошлого века была запущена программа по возвращению волка на эти территории — ради контроля популяции оленей» [Никольская 2015. Дата обращения: 17.12.2022].

Джон Маккалох в «Религии древних кельтов» писал: «Поклонение животным связано с тотемизмом, и некоторые вещи указывают на его существование среди кельтов или на существование условий, из которых развился тотемизм в других местах. Это — происхождение от животных, табу, связанные с животными, ритуальные поедания животных и экзогамия. <...> клановый тотемизм, возможно, лежит в основе историй о „потомках волков“ в Оссори, которые на какое-то время стали волками в результате святого проклятия. Другие примеры ликантропии были связаны с определенными семействами. Вера в ликантропию могла легко возникнуть в существующих волчьих кланах, превращения затем объяснялись как результат какого-нибудь проклятия. Возможно, тотемическими были истории о Кормаке Мак Арте, вскормленном „волчицей“, о Лугхайде Мак Коне, „сыне волкодава“, об Ойсине, матерью которого была олениха и который не ел оленину, хотя тотемизму или культу животных может быть приписано то, что древние путешественники в Ирландии говорили о людях, считающих волков своими крестными отцами и моливших их не вредить им. В Уэльсе отряды воинов во время сражения при Каттраэтхе описываются в „Гододине“ Онеурином как собаки, волки, медведи и вороны» [Маккалох 2004. С. 185‒186].

И далее: «Вполне возможно, что древний тотем волка из-за ночных блужданий животного в лесах был связан с подземным миром, откуда, согласно кельтской вере, люди произошли и куда они возвращались и откуда происходила вся растительность. Галло-римский Сильван, бог подземного мира, носил кожу волка и, таким образом, возможно, был богом-волком. Были различные типы богов подземного мира, и этот волчий тип, возможно местный прародитель тотемного волка, уподобленного местными жителями Диспатеру, по-видимому, был богом клана, который наложил свое мифическое происхождение от волка на другие кланы. Некоторые кельтские бронзовые изделия изображают волка, глотающего человека, который не оказывает сопротивления, возможно, потому, что мертв. Волк намного больше человека — возможно, это бог. Таким образом, эти бронзовые изделия символизировали веру в возвращение людей после смерти к их тотемному предку, или богу подземного мира, связанному с тотемным предком, свидетельствуя о том, что он пожирал мертвых, как некоторые полинезийские божества и греческий Евриномос.

Во многих индивидуальных именах первой частью является название животного или растения, второй — обычно „генос“, то есть „рожденный от“, или „сын“, например, Артигенос, Матугенос, то есть „медвежий сын“ (artos, matu-); Урогенос, или Урогенертос, „тот, кто имеет силу сына тура“; Бранногенос, „сын ворона“; Куногенос, „сын собаки“. Эти имена могут быть получены от имен кланового тотема, но они восходят к тому времени, когда животные, деревья и люди были в чем-то равнозначны и была вера в возможность человеческого происхождения от дерева или животного. Профессор Рис доказывал, исходя из частоты личных имен в Ирландии типа Курой, или Ку Рой („собака Роя“), Ку Корб („собака Корба“), Мак Кон („сын собаки“) и Маэлхон („раб собаки“), что существовал тотем собаки или бог-собака — не у кельтов, а у докельтской расы. Это предполагает, что тотемизм был не кельтским, — предположение, основанное на предвзятых представлениях о том, что есть кельтские институты. Следует заметить, что эти имена являются личными, а не клановыми» [Маккалох 2004. С. 187‒188].

Тотемизм у кельтов, как и у других народов, был тесно связан с определёнными ритуальными запретами (табу) или, наоборот, предписаниями: «Предполагалось, что неудача, следовавшая после убийства некоторых животных, может быть следствием нарушения тотемных табу. <...> Губительные последствия убийства или поедания животного, с которым едок был связан именем или происхождением, встречаются в ирландских сагах. <...> У Кухулина, „собаки Куланна“, было табу на поедание мяса собаки, и, когда его уговорили сделать это, его сила ушла от него, и он погиб» [Маккалох 2004. С. 189].

III.12. Этнолингвистический словарь «Славянские древности» сообщает: «Один из самых популярных оборотней в слав. мифологии волколак — человек, способный оборачиваться на определенное время волком либо превращенный недоброжелателями в волка. Рассказы о том, как участников свадьбы „пускают волками“, относятся к числу самых распространенных в в.-слав. и з.-слав. демонологии. В некоторых ю.-рус. поверьях термин вовкулака может обозначать любого оборотня, даже если тот не имеет волчьего облика, а появляется в виде собаки, кошки и др. животных» [Виноградова 2004‒1. С. 467].

В народной традиции известны специальные приёмы обережной магии, защищающие молодожёнов и весь свадебный поезд от «оборачивания» в волков, например, «украинский свадебный заговор, оберегающий молодых от превращения их в волколаков: „Мижъ трёма дорогами, мижъ трёма ланами лежить чоловикъ Ныкинъ безъ рукъ, безъ нигъ, безъ очей, безъ ричей, безъ плечей. Якъ той чоловикъ, Ныкинъ, ничымъ не владiе, такъ на хрещеному рабу Божому архитрыклыну (имя дружка) и на молодому князю (имя жениха) и на молодiй княгини (имя невѣсты) и на его поизду нихто ничого не завладiе. Во вики виковъ. Аминь“ (купян. харьк.)» [Левкиевская 2002‒3. С. 72; текст заговора уточнён и исправлен по изд.: Иванов 1886. С. 359]. А вот заговор, который «читаетъ дружко, запрягая лошадей, чтобы ѣхать за невѣстой»: «Запрягаю я кони-ведмеди, ужакою загнуздую, гадюкою поганяю, одъ себе жило одвертаю. А хто все це поисть, той хрещенихъ рабъ Божихъ: архитрыклына, молодого князя и молоду княгиню и весь поиздъ поисть» [Иванов 1886. С. 359]. «Таковы заговоры, употребляемые для предотвращенiя молодыхъ и поѣзжанъ отъ обращенiя въ волковъ» [Иванов 1886. С. 359].

Если же «оборачивание» всё-таки произошло, обращённым может вернуть человеческий вид «знающий» человек, в роли которого может выступать не только колдун или знахарь, но и, например, прибывший откуда-то издалека (=из иного мира?) странник, солдат или казак: «Козакъ или солдатъ можетъ въ силу своего званiя возвратить вовкулакамъ человѣческiй видъ. Въ старобѣльскомъ уѣздѣ мнѣ разсказывали слѣдующее преданiе.

Въ одной изъ станицъ на Дону проживалъ богатый старый козакъ съ дочерью, красавицей Машей, сынъ же отправился на войну. Въ красавицу Машу влюбился безобразный Ѳомка, сынъ вѣдьмы, и сталъ свататься за нее. Старый козакъ выгналъ изъ хаты вѣдьму, явившуюся къ нему за отвѣтомъ на предложенiе сына. „Постой же, старый хрычъ, не видать тебѣ твоей Машки замужемъ!“ — вскричала взбѣшенная отказомъ вѣдьма. Съ того дня всѣ коровы стараго козака стали давать, вмѣсто молока, кровь. Призвана была знахарька, что слѣдуетъ, пошептала, подѣлала, — коровы стали давать молоко, но за исключенiемъ одного дня въ недѣлю, именно того, въ который онѣ были испорчены вѣдьмой; тогда у нихъ по прежнему появлялась кровь. Прошло нѣсколько недѣль. Маша была сговорена за сына сотника. Все шло благополучно. Но вотъ когда женихъ и невѣста стояли подъ вѣнцомъ, въ это самое время замѣтили старую вѣдьму, копающуюся на средокрестной дорогѣ. По окончанiи вѣнчанiя сказали объ этомъ дружку, но онъ не обратилъ на предостереженiя никакого вниманiя. Окруженные богатымъ поѣздомъ, сiяющiе счастiемъ, ѣдутъ молодые изъ церкви. Но лишь только переднiя колеса повозки молодыхъ коснулись перекрестка, молодой князь и молодая княгиня внезапно превращаются въ волковъ и на глазахъ оцѣпенѣвшаго поѣзда убѣгаютъ въ лѣсъ. Сверкнула вѣдьма глазами и убѣжала, а на перекресткѣ оказался ножъ, воткнутый въ землю острiемъ вверхъ.

Затужилъ старый козакъ, слегъ въ постель и послалъ за сыномъ. Прiѣхалъ молодой козакъ въ отпускъ и, разузнавъ обо всемъ обстоятельно, засѣлъ на ночь въ загородѣ подъ тотъ день, когда коровы давали, вмѣсто молока, кровь. Въ полночь явилась старая вѣдьма. Схвативъ ее за сѣдые волосы, онъ однимъ ударомъ нагайки отбилъ ей носъ, а потомъ началъ учащать удары, требуя отъ вѣдьмы, чтобы она открыла ему секретъ, какъ возвратить его сестрѣ и зятю ихъ прежнiй видъ. „Ну, — говоритъ вѣдьма, — умѣлъ ты поймать меня и удержать, дай же теперь мнѣ слово, что ты не убьешь меня, когда я открою тебѣ тайну“. Козакъ далъ слово. Тогда вѣдьма подала ему клокъ своихъ сѣдыхъ волосъ и сказала, чтобы онъ зарядилъ ружье и забилъ зарядъ этими волосами. Затѣмъ указала станицу, около которой бѣгали вовкулаками его сестра и зять, прибавивъ, что, найдя ихъ тамъ, онъ долженъ выстрѣлить въ нихъ изъ ружья и что при звукѣ выстрѣла они опять станутъ людьми. Дѣйствительно, слова вѣдьмы вполнѣ оправдались. Молодой козакъ сдержалъ свое слово, не тронулъ вѣдьмы, но станичники сожгли ее вмѣстѣ съ ея домомъ» [Иванов 1886. С. 359‒361].

III.13. У поляков, лужичан, словенцев и в Ровненской области изредка встречается представление о волколаке как о получеловеке-полуволке, у которого волчья верхняя часть тела или только голова (ср. образ псоглавца в древнерусской литературе).

Русский фольклор содержит многочисленные примеры, когда колдуны и ведьмы (как правило, по своей воле) и даже обычные люди (зачастую не по своей воле), согласно народным поверьям, могли превращаться в волков. Так, например: «Во многих рассказах мать-ведьма в виде свиньи, собаки, волка преследует собственного сына, пытаясь не пустить его на свидание с не полюбившейся ей девушкой. <...> ведьма превращает парня, отвергнувшего ее любовь, в волка (рус.); теща „пустила зятя волкулакой“ за то, что он плохо обращался с ее дочерью (полес.); не приглашенный на свадьбу колдун обращает всех ее участников в медведей (с.-рус.)» и т.п. [Виноградова 2004‒1. С. 469]. Ср.: «Колдун, перебежавший дорогу свадебному поезду в облике волка, может обратить его участников в волков (укр. волын.)» [Гура‒Левкиевская 1995. С. 419]; «У убитого В[олколака] под шкурой находили остатки истлевшей одежды, свадебные украшения, бусы и др. (укр., бел., пол.)» [Гура‒Левкиевская 1995. С. 418].

М.Н. Власова в этой связи замечает: «Так или иначе, представления о том, что под шкурой волка могут находиться мужчина или женщина, отразили веру в родство и единство всего живого: здесь волк — „хозяин“ леса, зверей и одновременно „старший“ родственник, покровитель, предок человека, „сильный“ колдун, волхв-волк. Человек же, в свою очередь, — „превращенный волк“, который (особенно колдун) черпает в этом родстве силы, а в критические моменты жизни может вновь стать волком» [Власова 2001. С. 110].

Заметим, к слову, что обычно языческих волхвов связывают с образом не волка, а медведя, то есть «с культом Волоса, его зооморфными атрибутами (медведь, шерсть → волосатость)» [Петрухин 2017. С. 151]. В самом деле, «скотий бог» Волос — это, прежде всего, тот, кто оберегает скот от волков, а не приходит к ним в образе волка. С другой стороны, ещё один «скотий покровитель» — Егорий Храбрый, по народным представлениям, покровительствует также и волкам, определяя им в «законную добычу» часть других своих питомцев — коней и коров, поддерживая таким образом баланс в животном мире. Егорий повелевает и медведями: «Сходитъ Егорiй съ небесъ, по золотой лѣстницы, сноситъ Егорiй съ небесъ триста луковъ златополосныхъ, триста стрѣлъ златоперыхъ и триста тетивъ златополосныхъ и стрѣляетъ, и отстрѣливаетъ у раба Божiя (имя рекъ) уроки, прикосы, грыжи, баенны нечисти и отдаватъ черному звѣрю медвѣдю на хребетъ: „И понеси, черный звѣрь медвѣдь, въ темные лѣса, и затопчи, черный звѣрь медвѣдь, въ дыбучiя болота; чтобы вѣкъ не бывали, ни день, ни въ ночь“...» [Майков 1869. С. 86 (№ 215)].

У С.А. Токарева читаем: «В то, что колдун может превратить любого человека в какое-нибудь животное, чаще всего — в волка, верили и белорусы, и украинцы, и русские (как и другие народы). Особенно известны рассказы о том, как колдун превратил новобрачных, а то и всю свадьбу — в волков. Белорусские крестьяне твердо верили в реальность подобных превращений; для пущей достоверности рассказывалось о том, как охотники убили волка, который, падая, закричал человеческим голосом, или под снятой с него шкурой нашли остатки одежды либо скрипку со смычком.

„В народе есть поверье, — сообщали из Слонимского уезда Гродненской губ., — что волки не все одного происхождения, что между ними есть много превратившихся из людей, так называемых ″воуколакоу″. Эти превращения чаще всего бывают на свадьбах, силою какого-нибудь чаровника, и не навсегда, а на определенное число лет. Воуколаки находятся в подчинении у настоящих природных волков и исполняют их поручения по доставке добычи. А если бы вздумали ослушиваться или самовольно распоряжаться добычей, то настоящие волки их загрызут. По истечении назначенного срока воуколаки опять превращаются в обыкновенных людей, только у них остаются знаки от этого превращения — большие сросшиеся брови и красные глаза“ [Шейн III 1902. С. 253‒254].

По распространенному поверью, такой невольный волколак не опасен ни людям, ни скоту. Он часто подходит к человеческому жилью, но ни на кого не нападает. Он может быть опасен только для заговорившего его колдуна, при встрече с которым он требует обратно свой человеческий образ [Шейн III 1902. С. 254].

Представление о людях-волках есть одно из проявлений той веры в животных-оборотней, которая распространена у всех народов земного шара. Происхождение этой веры еще недостаточно выяснено. Одни ученые выводят ее из первобытных анимистических представлений, другие — из тотемических верований. Может быть, известная доля истины есть по крайней мере во втором из этих объяснений. Но прежние исследователи недостаточно обращали внимание на одну сторону веры в оборотничество — тесную связь ее с верой в колдунов, которым приписываются вообще разные сверхъестественные способности, а в числе их способность превращаться и превращать других людей в животных занимает видное место. Хорошо известно, что колдуны и сами поддерживают и усиливают веру в их таинственное могущество. Этим в значительной мере объясняется живучесть веры в оборотней.

Но почему излюбленным образом оборотня является у восточных славян именно волк, в которого чаще всего превращается и сам колдун и превращает других?

Идея оборотничества вообще приурочивается обычно к тому животному, которое в данной стране служит главным предметом почитания, представляя особую опасность для человека. У народов Северной Америки и северной Азии — это медведь, в южной и восточной Азии — это тигр, в Африке — леопард, в Южной Америке — ягуар. У народов этих стран колдуны-оборотни постоянно принимают вид названных животных. Если у народов Европы, в частности у славян, ту же роль играет в народных поверьях волк, это значит, что именно волк был у них особо почитаемым, священным (потому что наиболее опасным) животным. Так, видимо, и было» [Токарев 1957. С. 46‒47].

III.14. Из народных рассказов о колдовстве известно, что иногда «превращение» ведьмы или колдуна-оборотня происходит не в волка, а в собаку, например: «Тут недалеко от пекарни у дяди своего вор жил. Ну, прямо разбойник! Только из тюрьмы вышел, за убийство сидел.
Я как-то в ночь работала. Смотрю, под утро идет. А взгляд у него страшный был, ну, прямо волчий, так и сверкает из-под бровей! Я как увидела его — ох, испугалась!
— Я, — говорит, — погреться зашел. Иду с пастбища.
А ведь дом-то рядом. Стою я, а взгляд его недобрый. А тут надо было мне угля подкинуть в печь. Только я отвернулась на секунду — смотрю: а уж рядом собака стоит. Серая, все равно, что волк. У меня ноги так и подкосились. Осклабилась она, рыкнула и убежала.
Я так думаю, что оборотень это был» (зап. Т. Дружинина, Т. Миронова от Надежды Яковлевны Борисовой, 1924 г. рожд., с. Знаменка Нерчинского р-на Читинской обл., 1976 г.) [МРВС 1987. С. 194 (№ 283)].

«Раньше че — и чушки [свиньи, — прим. В.] бегали... всяка штука представлялась. Но вот это мне пришлось самому...
Один раз мы с Кузяхой, с братаном, гуляли: но, шлялись ночью, весной или осенью — снегу не было. И вот там стояла изба — все звали Марьиной — пуста она. Вот мы идем. Ладно. Паря, смотрим: вот така бела собака! Вот така, как боровчан. Оказалась на дороге-то, паря, сидит! Но мы оба с ем замерли... Кинулись в сторону, в ручей. Пробежали немного: но-ка, где собака? Не видать. Заинтересовало нас — вернулись. Смотрим: идет Вербин-старик. Но, думаем!.. А он много такого знал, дружкой на свадьбах был» (зап. В.П. Зиновьев от Георгия Васильевича Пешкова, 1899 г. рожд., г. Нерчинск Читинской обл., 1969 г.) [МРВС 1987. С. 193‒194 (№ 282)].

«[Был такой случай: парень женился не на той.] Хотели из своей деревни, за него девку отдать, а он привёл другую... И вот сидели, сидели, свадьба во всю идёт, и вдруг столы поднялись к потолку и вся свадьба побежала как собачья свадьба...» [Мороз 2013. С. 196 (№ 259)].

«К одному целовальнику [первоначально так называли должностное лицо в Русском государстве, выбиравшееся земщиной в уездах и на посадах для исполнения судебных, финансовых и полицейских обязанностей; однако впоследствии, начиная с XIX в., целовальниками называли продавцов в винных лавках: оные клялись не разбавлять водку и в подтверждение своей клятвы целовали крест, — прим. В.] повадилась приходить невидимкой ведьма; придет, бывало, и отольет из бочки, сколько ей захочется, водочки. Целовальник не знал, что и делать, хоть беги торговать в другое село. Но вот он заметил, что как только вино из бочки станет убавляться, то прежде этого в подворотню лазает собака. Вот целовальник приготовил осиновую ось и стал подкарауливать. Раз лезет собака в подворотню, тогда он, не долго думавши, хвать ее осиновой осью по спине, инда завыла собака, завыла, да и убежала. С тех пор шабаш вино отливаться у нашего целовальника, а в одно и то же время сильно заболела старуха, которая слыла за ведьму; говорят, что вся спина у нее была синяя» [Иванов 2002. С. 447].

Согласно сообщению П.С. Ефименко, в XIX в. жители Архангельской губернии, помимо прочего, верили: «Въ вѣдьмъ, что будто бы онѣ могутъ принимать на себя видъ животныхъ: кошки, волка и др.» [Ефименко I 1877. С. 163]. «Малороссы убеждены в существовании ведьм и превращении их в разных животных: собак, свиней и пр.» [Мних 1994. С. 288]. По некоторым сведениям, собаки «никогда не могут одолеть ведьмы, даже если она сама обернется собакой, и, хотя всегда бросаются на ведьму, но тотчас же отскакивают прочь» [Ушаков 2002. С. 413].

По одной из версий, посмертная судьба колдуна или ведьмы может быть связана с животным обличием: «По истечении жизни колдуны превращаются в свиней, волков, сорок, собак и пр.» [Трунов 1994. С. 269]. В быличке, записанной в Тульской губернии, на третий день после своей смерти «колдун в полночь является к себе в дом в виде собаки» [Колчин 2002. С. 430].

В.Г. Балушок в уже неоднократно цитированной нами статье «Древнеславянские молодёжные союзы и обряды инициации» писал: «Известно, что среди славян были распространены мифологические рассказы о превращении людей не только в волков, но и в собак [Гнатюк 1981. С. 195; Кравченко II 1914. С. 52‒53; Ящуржинский 1991. C. 556; Медведик 1992. С. 74]. В некоторых рассказах человек превращается то в волка, то во пса. В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что волков называют „собаками“ Волчьего пастуха, а св. Юрия (Георгия) считают покровителем волков [Драгоманов 1876. С. 5 (№ 9); Ито 1993. P. 127].

Сходные представления бытовали и у соседей славян. Так, древние германцы именовали двух священных волков — спутников Вотана-Одина — его „собаками“. Румыны называли волков „псами“ св. Петра, а эстонцы — „щенками“ св. Юрия. Вообще же смешивание „собаки“ и „волка“ характерно для многих, в особенности для индоевропейских, мифологических традиций [Гамкрелидзе‒Иванов II 1984. С. 590; Ито 1993. P. 127]. В древности у этих народов иницианты „перерождались“ не только в волков, но и во псов, что связано, очевидно, со спецификой инициаций у разных народов. Имело место и смешивание образов волка и пса, как это было, к примеру, у скифов, у которых иницианты считались и „псами“, и „волками“ одновременно [Иванчик 1988. 43‒48].

Превращение человека в собаку при инициации нашло отражение и в легендах о собакоголовых (укр. песиголовцi). Исследователи часто объясняют возникновение этих сюжетов влиянием апокрифической литературы, куда они, в свою очередь, попали из произведений античных писателей [Булашев 1992. С. 172‒179]. Указанное влияние апокрифической литературы на славянские, в частности на украинские и русские, легенды о собакоголовых не вызывает сомнения и выражается в определенном сходстве этих сюжетов с античными. Вместе с заимствованными элементами в славянских легендах о собакоголовых присутствует, на наш взгляд, и древний фольклорно-мифологический субстрат, принадлежащий автохтонной этнической традиции. Тем более, что здесь в основе и заимствованных, и местных мотивов лежат типологически одинаковые явления. Ведь в основу греко-римских рассказов о кинокефалах, которые, контаминировав с сюжетами о циклопах, позже попали в христианскую апокрифическую литературу, легли древние, связанные с инициациями, представления о людях-псах.

Представления о собакоголовых, аналогичные славянским, известны у кельтов, а также у германцев. Причем о них свидетельствуют не только древние мифы и легенды, но и раннесредневековые писатели. В частности, Павел Диакон писал, что в войске союза племен лангобардов, которые в 568 г. вторглись в Италию, были и „собакоголовые“ воины [Кардини 1987. С. 119‒120]. К этому следует добавить, что и у славян существовал культ пса [Tokarska 1982. S. 100]. Кроме того, у них получили распространение сказочные мотивы, в которых герой часто является „сыном собаки“ — Сучичем, Сученком, Сукевичем и т.д.» [Балушок 1996. С. 94‒95].

III.15. «Русский демонологический словарь» Т.А. Новичковой сообщает: «В Древней Руси, согласно указаниям Кормчей книги, люди думали, что волкодлаки, обернувшись тучами, закрывали луну и солнце („влъкодлаци лѹнѫ из(ъ)ѣдоша или слънце“ [уточнено и исправлено по: Афанасьев I 1865. С. 736]). Способностью превращаться в волков наделялись многие эпические герои: легендарный князь Всеслав, историческим прототипом которого был князь Полоцкий (XI в.); былинный Волх Всеславьевич; сербский Змей Огненный Волк и др. На этой мифологической основе в средневековой Европе возник особый вид умопомешательства — ликантропия: больные этой болезнью воображали себя волками» [РДС 1995. С. 115].

Заметим, что Солнце в славянской традиции издревле почиталось как величайшая святыня. Так, в «Слове о полку Игореве» Ярославна величает Солнце: «свѣтлое и тресвѣтлое слънце!» [СПИ 1800. С. 39]; ещё во второй половине XIX в. крестьяне говорили: «Ha землѣ все грѣшное, одно только солнце праведное» [Магницкий 1883. С. 46]. Соответственно, принести вред Солнцу, действительный или мнимый, например, затмить или «изъесть» его — в представлениях древних славян могло означать величайшее злодейство, какое только можно себе вообразить.

Выдающийся российский историк и астроном Д.О. Святский в «Очерках истории астрономии в Древней Руси» (1960-е гг.) писал: «В фольклоре встречаем прямое указание на вовкулаков, как виновников затмения: „да нека аждаја Врколак хоће да прогута (проглотить) сунце“ [уточнено и исправлено по: Афанасьев III 1869. С. 805], или, например, „крылатые вовкулаки хотят сонце зъiсти“» [Святский 2007. С. 313]. И далее: «Волк, поедающий Солнце, отнюдь не есть особенность одного только русского фольклора. Этот мотив значительно сильнее развит у других народов: у шведов также известен solvarg, у немцев solulf или wehrf-wolf (sonnenwolf), у французов loup-garou. Вообще же объяснение затмений похищением светил идет от глубокой древности. Еще у греков существовал миф о волшебницах, которые низводят Луну во время затмения. Ведьмы и нечистые духи часто замещают солнечного волка и выполняют его роль» [Святский 2007. С. 314]. Ср. также у Е.Е. Левкиевской: «По украинским и южнославянским верованиям, В[олколаки] являются причиной солнечных и лунных затмений, т.к. поедают солнце и луну, о чем упоминается в сербской рукописи 1262 г.» [Левкиевская 2002‒1. С. 88].

Итальянский лингвист, специалист по индоевропейскому языкознанию В. Пизани «указывал на то, что, по верованиям славян, человек-оборотень, способный превращаться в волка, волкодлак, вызывал лунные и солнечные затмения, откуда заимствованное из славянского румын. vircolac ՙлунное затмение՚; поэтому Всеслав Полоцкий, согласно „Слову о полку Игореве“, обернувшийся волком, пересек ночью путь „великому Хорсу“ и вызвал затмние Луны» [Васильев 1999. С. 22‒23].

Действительно, мотив преследования Солнца и Луны волками хорошо известен в германо-скандинавской мифологии: «Волк, преследующий Соль [Солнце, — прим. В.] до самого моря, зовётся Сколль (Sköll), а другой волк, который бежит перед чистой невестой неба — Мани [Луна, — прим. В.], зовётся Хати (Hati), сын Хродсвитнира (Hróðsvitnir). Этих волков родила йотунша в железном лесу к востоку от Мидгарда, и они питаются жизнями всех умирающих людей; самый могучий из всех волков зовётся Манагарм (Managarmr), и однажды он проглотит Мани» [Викернес 2006. С. 19]. «Сколль от слова sköll — „рёв“, „смех“, „насмешка“, Хати от слова hati — „враг“, „ненавистник“. Хродсвитнир от слов hropr — „почтенный“, „уважаемый“, и vitnir — „волк“. Это другое имя волка Фенриза. Имя Манагарм от слов máni — „луна“ и garmr — „глотающий“» [Викернес 2006. С. 19 (сноска № 29)].

Ср. у А.Н. Афанасьева: «Свидѣтельства нашихъ старинныхъ памятниковъ и народныхъ стиховъ вполнѣ согласны съ языческими преданiями скандинавской Эдды; въ ея сказанiяхъ о кончинѣ вселенной, исполненныхъ мрачнаго поэтическаго колорита, еще нагляднѣе и полнѣе изображена борьба свѣтлыхъ боговъ съ волками — представителями темныхъ силъ. За луною и солнцемъ постоянно гонятся два волка божественной породы Фенрира и стараются захватить эти свѣтила своими раскрытыми пастями. Жители Исландiи, когда увидятъ около солнца нѣсколько круговъ, увѣряютъ, что два жадные волка настигаютъ свѣтило дня, которое ограждается отъ ихъ нападенiя блестящими кругами. Ложныя, побочныя солнца у шведовъ называются solvarg, solulf (sonnenwolf). Фенриръ (Fenrir) — имя волка, рожденнаго лукавымъ Локи, или прямѣе: самъ богъ Локи, олицетворенный въ образѣ волка. <...> Отъ любовной связи Локи съ великанкою (Angrbodha) родилось трое дѣтей: волкъ, змѣя (Iörmungandr) и Гелла (=смерть, чума, адъ), которой приписывается такая-же зiяющая пасть, какъ волку; на нашей же лубочной картинѣ, извѣстной подъ названiемъ „Страшнаго суда“, адъ изображенъ открытою змѣиною пастью, изъ которой исходитъ страшное пламя» [Афанасьев I 1865. С. 755‒756]. И далее: «Передъ кончиною мiра <...> зима будетъ продолжаться цѣлые три года сряду. Это время (согласно съ <...> славянскими именами зимнихъ мѣсяцевъ) называется Эддою волчьимъ (wolfzeit). Ко всеобщему ужасу, одинъ изъ волковъ проглотитъ солнце, а другой (Mânagarmr — lunae canis) схватитъ мѣсяцъ и нанесетъ ему страшный вредъ <...>. Фенриръ будетъ свободенъ: онъ сброситъ оковы и разинетъ свою огромную пасть такъ широко, что верхняя челюсть коснется неба, а нижняя земли; разинулъ бы еще далѣе, еслибъ доставало пространства; изъ его глазъ и ноздрей пышетъ пламя» [Афанасьев I 1865. С. 758‒759].

Вообще, поверья о том, что небесные светила периодически проглатываются мифическим Змеем/Драконом или Волком известны практически по всему миру. Так, например, в опубликованной в Петрограде ещё до Октябрьской революции книге всё того же Д.О. Святского «Астрономические явления в русских летописях» [Святский 1915] читаем: «Поверье о том, что во время затмения солнце или луна пожираются драконами, огромными собаками или другими животными, по данным, собранным Е.Б. Тайлором [Э.Б. Тайлор; англ. Edward Burnett Tylor, — прим. В.], не только обыкновенно в Старом Свете, но также имеет место в Северной и Южной Америке и Полинезии. У англосаксов, французов, скандинавов, литовцев, славян, финнов солнечные и лунные затмения соединяются с действием дьявола, дракона и волка.

Поверье о похищении и съедании светил во время затмений сохранилось на Руси до самого последнего времени. <...> На Руси же роль дракона во время затмений играли волкулаки или волкодлаки» [Святский 2007. С. 40].

Впрочем, иногда причину затмений видели не в волколаках, а в «обычных» волках: «Во многихъ странахъ сохраняется повѣрье, что лунное затмѣнiе бываетъ тогда, когда на луну нападаетъ волкъ съ разинутой пастью; въ Бургундiи говорятъ: Dieu garde la lune des loups, — подобно тому, какъ у насъ уцѣлѣла старинная поговорка: „сѣрый волкъ на небѣ звѣзды ловитъ“, т.е. черная туча закрываетъ звѣзды» [Афанасьев I 1865. С. 750].

III.16. В Белоруссии «волчьей звездой» называли Венеру (планету): «ВОЎЧА ЗВЯЗДÁ. Так на Беларусi называлi Венеру ў яе вечаровай бачнасцi (паводле А.К. Кiркора). Яе мiфолаг атаясамляў з Цёцяй. За ўзыходам В. з. беларусы назiралi на Каляды, кажучы: „вiдзiш воўча звязда“. Параўн. пол. Wilcza Gwiazda — тое самае» [Санько 2011‒1. С. 92].

Ср., однако, в «Словаре астронимов» М.Э. Рут:

• «Волчи́ха. Большая Медведица. В Вельском районе Архангельской области, где записан этот астроним, информанты поясняют: Волчиха лапу низко опустила, а когда встанет на четыре лапы — сеять надо. Где эта „лапа“, представить нелегко: может быть, это то, что обычно называют Хвостом Большой Медведицы (три звезды почти на одной прямой); может быть, это просто одна из четвёрки звёзд, составляющих собственно „ковш“. Второе вернее, ведь тогда понятно, что значит „встанет на четыре лапы“: это произойдёт, когда „ковш“ встанет на небе достаточно ровно, то есть как раз весной. <...>
• Вóлчья звездá. Большая Медведица. Такое название очень частотно для Венеры. Возможно, отнесение к Большой Медведице — ошибка собирателя, но, с другой стороны, нет ничего удивительного в том, что с Венеры астроним перешёл на Большую Медведицу, которая традиционно связана с образом животного, зверя. См. Лось» [Рут 2010. С. 32‒33].

Наш друг и соратник, волхв Богумил Мурин, в своём фундаментальном исследовании «Звёздные мифы славян» [Богумил 2019. С. 76] приводит ряд свидетельств того, что созвездие Большой Медведицы в народе связывали не только с медведем/медведицей [Богумил 2019. С. 73‒74], лосем или оленем [Богумил 2019. С. 74‒75], конём/лошадью [Богумил 2019. С. 75‒76], зайцем [Богумил 2019. С. 76], змеем/змеёй [Богумил 2019. С. 76] и др., но, в частности, и с волком/волчицей:

• рус. свердл. «ВÓЛЧЬЯ ЗВЕЗДА. Созвездие Большой Медведицы. Таб[оринский р-н Свердловской обл.] Волцья звезда, которы говорят упеть медвежиха» [СРГСУ 1 1964. С. 90; ср. также: СРНГ 5 1970. С. 80];
• арх. «ВОЛЧИ́ЦА, -и, ж. Созвездие Большая Медведица? Волчи́ца йéсьть — звёздышки, котóры фсé знáют. ПИН. Чкл. Волчи́ца тóжэ йéзь жэ. МЕЗ. Мсв.» [АОС 5 1987. С. 68; ср. также: Рут 1991. С. 139];
• польск. кашуб. «Vowcha сл. какое-то созвѣздiе, иначе называемое ná niebie vôz» [Гильфердинг 1862. С. 187]; ср. также: Vòučą — «волчата» [Lorentz II 1912. S. 1347];
• перенос названия планеты Венера: омск. Волчица [Рут 1992. С. 116]; свердл., костр. Волчья Звезда [МРНО (http://slovari.ru/default.aspx?s=0&p=5610)]; белорус. брест. Воўчая Зорка, полес. Вовча Зорка [Авилин 2015. С. 111]; гродн. Ваўчыца [Авилин 2016. С. 12]; укр. Вовча Звiзда [Ефименко 1866. С. 3]; ср. также название Плеяд: сарат. Волчий Хвост [СРНГ 5 1970. С. 80], неизвестного созвездия: рус. свердл. Волчица, арх. Волчихи [МРНО], и Сириуса (звезды созвездия Большого Пса): польск. Wilcza gwiazda [Moszyński 1934. S. 28; Kolberg 1884. S. 73].

Архиепископ Гиспалы (Севильи) в вестготской Испании VII в. Исидор Севильский, последний латинский отец Церкви, известный как зачинатель средневекового энциклопедизма, веривший в существование кинокефалов, писал о Сириусе в своих «Этимологиях»: «Звезда Собачка (Canicula), которая также именуется Сириусом (Sirius), в летние месяцы находится посредине неба, и пока Солнце восходит к ней, она связана с Солнцем, и его жар удваивается, а тела разрушаются и [из них] выпаривается влага. Поэтому от этой звезды названы дни каникул, когда также тяжело мыться [в бане из-за жары]. Псом (Canis) же она названа потому, что причиняет телам болезнь, или из-за яркости (candor) пламени, чтобы таким образом получилось, чтобы она казалась светящей впереди [=ярче] прочих. Она была названа Сириусом, потому что ее знали лучше [других звезд]» [Исидор Севильский 2006. С. 154‒155].

В комментариях к тексту Исидора Севильского читаем: «На самом деле, по-гречески σείριος — жгучий, палящий. Сириус (α Большого Пса) — самая яркая звезда нашего неба, не считая Солнца. Он имеет блеск — 1,58 m и удален от нас всего на 2,67 пк. В Египте он восходил во время летнего солнцестояния и знаменовал начало разлива Нила, а его подъем совпадал со временем наибольшей летней жары, откуда и название — „палящий“. В науке эта звезда прославилась тем, что оказалась двойной: в 1862 г. н.э. по расчетам математика Бесселя был открыт белый карлик, названный Сириусом B. Кроме того, в „Четверокнижьи“ и „Альмагесте“ Птолемей отмечал, что Сириус временами имеет красный цвет наподобие Марса. Сегодня предполагают, что это были вспышки Сириуса B, находящегося в критической фазе свой эволюции» [Исидор Севильский 2006. С. 303‒304 (сноска № 138)].

III.17. Слово «волколак/волкодлак» в той или иной форме известно у всех славянских народов с глубокой древности:

• праславянский: *vl̥ko-dlakъ (предположительно), от диал. праслав. *vl̥ko-t/dlak(-ъ);
• старославянский: влъкодлакъ, вурколакъ, вѹрколакъ, вѹколакъ [напомним читателю, что так называемый старославянский язык (самоназвание — словѣньскъ ѩꙁꙑкъ) — это всего лишь первый славянский литературный язык, основанный на диалекте славян, живших в IX в. в окрестностях города Солуни (восточная группа южнославянской ветви праславянского языка). Старославянская письменность была разработана в середине IX в. христианскими проповедниками Кириллом и Мефодием. В качестве алфавита для старославянского языка использовались глаголица и кириллица. С самого начала старославянский был языком книжно-литературным и никогда не использовался в качестве средства бытового общения];
• русский: волколáк(а) (Мосальский у. Калужской губ.), волкодлáк (возможно, образовано под влиянием юж.-слав. языков), волкулáк (воронежск., курск., орловск.), вукýла (смоленск., воронежск.);
• украинский: вовкулáк(а), вовколак, волкулак; юго-западное наречие: вовкýн и вовкуни́ця (ж.р.), вовколаб; гуцульские говоры: вовкýнка (ж.р.); закарпатские говоры: вовкунак, вовчур(ь); лемковские говоры: вовкурáд, вовкорáб; западнополесские говоры: воўкокула́к, воўкула́ч;
• белорусский: ваўкалáк(а), воўколак(а), вавкулáк, вовкула́к, ваўкун, ваўчар, ваўкулат и др.;
• лужицкие языки: wjelkoraz;
• старопольский: wilkołek (преобладающее), wylkolek, vylkolek, wilcolec, wylkolecz; wilkołak, wylkolak (самая ранняя форма, впервые упоминается в 1455 г. в латинско-польском словаре);
• польский: wilkołak, wilkołek, wilkołap;
• словацкий: vlkolák, vlkodlak (диалектное), vilkolak, vrkolak;
• чешский: vlkodlak (возможно, образовано под влиянием южнославянских языков, в народной речи встречавшееся только в ляшских диалектах как vyl՚kodlak);
• болгарский: върколак, вълколак, върколакът, вълкодлак, въркодлак, въклодлак, вълкоедлак, фъркулак, фърколяк (от греч. βουλκολάκας, которое само заимствовано из славянских языков), въртоколак, вракулак, уркулак, фъкуляк, вракалак, вракалок, върлак и др.;
• македонский: врколак, вóлколак;
• старосербский: влькодлаци (мн. ч.) (впервые упоминается в Иловицкой Кормчей книге 1262 г.);
• сербохорватский: вукóдлак/vukódlak, влокодлак, укодлак, кодлак; хорватское: vȕkodlak, kudlak; хорватское чаковское: vukozlȁk, kozlȁk, kodlȁk; Тимочская Краина: врколак;
• словенский: volkodlák, vukodlák, okodlák, kódlak, verkodlák, kodlakon, volcodlac (слово упоминается в 1592 г.).

III.18. Этимологический словарь М. Фасмера сообщает:

• «волк, род. п. вóлка, укр. вовк, др.-русск. вълкъ, ст.-слав. влькъ (Зогр., Супр.), болг. вълк, сербохорв. ву̑к, словен. vȏɫk, чеш., слвц. vlk, польск. wilk, в.-луж. wjelk, н.-луж. wel՚k. || Праслав. *vьlkъ исконнородственно лит. vil̃kas, лтш. vìlks, др.-инд. vŕ̥kas, авест. vǝhrka-, гот. wulfs, алб. ulk, греч. λύϰος, лат. lupus (заимств. из сабин.). Первонач. знач. „растерзывающий“, сюда же волокý. Недостоверно предположение Лёвенталя о к. *vel- „буланый, серо-желтый“. Сюда же диал. поволжск. волк „пойманный с поличным вор, которого водят с позором по селу, надев на него шкуру украденного им животного“. [Благодаря интересной этимологии Абаева можно считать вероятным сохранение исконнолат. *vulcus, *volcus „волк“ в Vulcānus „бог Вулкан“; впрочем, Карнуа сравнивает последнее с греч. Ϝελχανός „Зевс у критян“, а также с хеттск. u̯alḫ- „бить“, откуда этрусск. vel, velx. — Прим. О.Н. Трубачёва]» [Фасмер I 1986. С. 338].
• «волколáк, волкодлáк „оборотень, человек, превращающийся в волка“, диал. волколáка (севск.), вурдалáк (Пушкин), укр. вовкулáк, блр. волколáк, волкулáк, смол., болг. върколáк, сербохорв. вукòдлак, словен. voɫkodlàk, чеш. vlkodlak, польск. wilkołak. Первая часть — волк, вторая тождественна цслав. длака „волосы, шкура“, сербохорв. длȁка, словен. dláka» [Фасмер I 1986. С. 338‒339]. Пушкинский «вурдалак» (это слово мы обычно понимаем в значении «вампир») оказался в данном ряду не случайно: «У сербов имя вукодлак обозначает вампира, образ которого вобрал в себя основные признаки В[олколака]. В болгарской традиции под волколаком также часто понимается вампир, но сохранились и представления о В[олколаке] как о человеке-оборотне, ср. легенду о превращении в В[олколака] жениха на свадьбе» [Гура‒Левкиевская 1995. С. 418]. «В Черногории и Далмации вампира называют волком» [Гура 1997. С. 129].

Ср. в первом томе «Поэтических воззрений славян на природу» А.Н. Афанасьева: «слово волкодлакъ (вукодлакъ) есть сложное изъ волкъ и длака (шерсть, руно, клокъ волосъ), и означаетъ волчью шкуру» [Афанасьев I 1865. С. 736]. И у С.В. Максимова в «Нечистой, неводомой и крестной силе»: «„Волкодлаки“, какъ названiе, составилось изъ двухъ словъ, причемъ „кудла“ принята въ смыслѣ косматой и растрепанной шерсти, какая бываетъ у шаршавыхъ и кудлатыхъ собакъ, и каковою въ особенности отличаются волки» [Максимов 1903. С. 105].

Этнолингвистический словарь «Славянские древности» приводит также другой вариант этимологии, связывающий волколака/волкодлака с медведем: «Другая теория возводит второй компонент слова к балто-слав. *dlak(i)as ՙмедведь՚ (ср. закарпатские верования, что В[олколак] может один месяц быть волком, а другой — медведем» [Гура‒Левкиевская 1995. С. 418].
«Русское вурдалак считается изобретением Пушкина (поддержанным А. Толстым), который неверно воспроизвел сербск. волкодлак — „волк-оборотень“. Связь вампиров с оборотнями — отдельная тема, заслуживающая особого внимания» [Михайлова‒Одесский 2009. С. 25 (сноска № 4)].

О связи волкодлака с вампиром в народных верованиях писал ещё в XIX в. барон Д.О. Шеппинг: «собственно же привидѣнiемъ и грознымъ Вампиромъ является у Сербовъ Вуколакъ, Валколакъ или Вулкодлакъ, т.е. человѣкъ, въ котораго через 40 дней послѣ его смерти входитъ нечистый. По истеченiи этого срока, онъ во время ночи оставляетъ свой гробъ и ходитъ сосать кровь и мозгъ сонныхъ людей; посему когда народъ подозрѣваетъ какого либо покойника въ этихъ ночныхъ прогулкахъ, его выкапываютъ изъ могилы, бьютъ кольями и наконецъ сожигаютъ. Въ Россiи, замечаетъ Д. Языковъ, существуетъ и донынѣ почти тотъ же обычай относительно умершихъ чародѣевъ и колдуновъ, въ сердце которыхъ изъ предосторожности вбиваютъ осиновый колъ. По имени же своему Вулкодлакъ или происходитъ отъ какого нибудь повѣрiя о древнем Волхвѣ, или принадлежитъ къ общему юго-европейскому повѣрiю о морскомъ волкѣ (loup garou, loup de mer, loupo mannaro), означающемъ также человѣка, въ котораго ночью вселяется бѣсъ» [Шеппинг 1849. С. 72‒73].

Связь вампира/упыря и волка/волколака фиксируется в древнейших памятниках славянской письменности, например, у Иоанна Экзарха (ст.‑слав. Їѡаннъ Єѯархъ; нач. второй половины IX — первая треть X в.): «Является упырь въ человѣческомъ образѣ; но что ему приписывались превращенiя, о томъ говоритъ извѣстное мѣсто изъ Iоанна Екзарха Болгарскаго: „тѣло свое хранитъ мертво, и летаетъ орломъ, ястребомъ, и ворономъ, и дятлемъ, рыщутъ лютымъ звѣремъ и вепремъ дикимъ, волклмъ, летаютъ змiемъ, рыщутъ рысiю и медвѣдемъ» [Потебня 1865. С. 282‒283]. А вот свидетельство XIX в.: «У Болгаръ, „если какая либо женщина останется беременною отъ варколака, то дитя непремѣнно должно родиться безъ хряща въ носу. О такихъ говорятъ, что они ночью видятъ все невидимое и могутъ узнавать вампира; ихъ называютъ вампирджи (Турецкое окончанiе), т.е. ловящiй вампировъ“» [Потебня 1865. С. 286].
О.А. Черепанова в «Демонологической лексике севернорусских говоров» приводит следующее определение: «волкодлак ՙполучеловек, полунечистая сила, оборотень՚» [Черепанова 1975. С. 133].

Этимологический словарь современного русского языка М.Н. Свиридовой сообщает: «ВОЛК XI в. от общ.-сл. волоку, волочить „тащу, тащить“: буквально „таскающий“ (домашний скот)» [Свиридова 2014. С. 66].

III.19. В русских деревнях ещё совсем недавно старались лишний раз не называть волка по имени, дабы ненароком не накликать его. Вместо слова «волк» (которое и само, возможно, представлялось не «истинным» именем, а замещающим — «волокущий, уволакивающий») употребляли названия: «зверь», «бирюк», «серый», «лыкус», «дядько» и др. [Гура 1997. С. 157]. Также в Витебской и Гродненской губерниях «волков называют колядниками, а маски волка встречаются в святочных или масленичных шествиях ряженых у южных славян» [Гура 1997. С. 157], «в белорусских заговорах волки называются яврэями, стая волков у русских и поляков — ордой» [Гура 1997. С. 158], что связано с представлениями о волке как о «чужом», также представляющим собой, согласно традиционным представлениям, потенциальную опасность.

Сходную картину можно наблюдать не только у славян, но и, например, в германо-скандинавской традиции, где волка называли «„золотоногим“, „сероногим“ и grey-tosse» [Торп 2008. С. 252]. Объяснение этому давалось следующее: «Ни в коем случае нельзя было называть волка словом varg, поскольку в прежние времена, когда, согласно легендам, звери еще умели говорить, волк объявил:
Kallar du mig Varg, så blir jag dig arg,
Men kallar du mig of Guld, så blir jag dig huld. —
„Назови меня ″варг″, и я прогневаюсь на тебя,
Назови меня золотом, и я буду к тебе добр“.

<...> Упомянутые выше предрассудки относительно волка распространены широко и имеют очень древнее происхождение. Следы их можно видеть в англосаксонском и старонорвежском gryre sceal for greggum („страшитесь серого“)» [Торп 2008. С. 252‒253].

III.20. Т.В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов в изданном небольшим тиражом в Тбилиси фундаментальном исследовании «Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры» пишут о волке следующее:

  1. Первичные индоевропейские названия „волка“. Семантема ՙволк՚ представлена в индоевропейском несколькими лексемами.
Одной из древнейших индоевропейских лексем, показывающей различные варианты, соотносимые с разными хронологическими уровнями индоевропейского языка, является лексема со значением ՙволк՚:
И.-е. *u̯l̥k^[h]o-: др.-инд. vŕ̥kaḥ, авест. vəhrka-, греч. λύϰος, ст.-слав. vlĭkŭ, лит. vil̃kas, алб. ulk.
Форма женского рода со значением ՙволчица՚ возникает самостоятельно в отдельных диалектах: др.-инд. vr̥kī́ḥ, рус. волч-и-ца, др.-исл. ylgr; лит. vìlkė; греч. λύϰαινα.
В качестве фонетического варианта формы *u̯l̥k^[h]o- в отдельных индоевропейских диалектах выступает архетип на *-p^[h]-:
И.-е. *u̯l̥p^[h]-: хет. ulippana-, гот. wulfs, лат. lupus; сюда же следует отнести арм. gayl с закономерным отсутствием конечного *-p^[h]-.

[В конечном счете формы *u̯l̥k^[h]o- и *u̯l̥p^[h]- разлагаются на корень *u̯el- с первичным значением ՙраздирать՚, ՙранить՚, ՙубивать՚ и суффиксы *-k^[h]o- и *-p^[h]-, дающие два варианта основы, распределенные по индоевропейским диалектам. К первичному значению корня *u̯el-, лежащему в основе слова ՙволк՚, см. лат. uellō ՙрву, разрываю՚, uolnus ՙрана՚, греч. οὐλή ՙрана՚, др.-ирл. fuil ՙкровь՚, ср.-ирл. fuili ՙкровавые раны՚, гот. wilwan ՙграбить՚, wulwa ՙразбой՚, др.-исл. valr ՙтрупы на поле брани՚, тох. A wäl ՙумирать՚, лув. u(u̯a)lanti- ՙмертвый՚, иер. лув. wal(a)- ՙумирать՚. Первичное индоевропейское значение ՙволка՚ — это, следовательно, ՙраздирающее (добычу) животное՚, ՙзверь-убийца՚. <...> — Прим. авт.]

Параллельно с этой основой для общеиндоевропейского реконструируется и другая основа со значением ՙволк՚:
И.-е. *u̯ei̯ť-(n)-: хет. u̯etna-, др.-исл. vitnir, словен. vedanec, vedomec, vedavec, укр. вiщун ՙволк-оборотень՚ (ՙчеловек, обратившийся в волка՚), др.-чеш. vêdi ՙволчицы-оборотни՚.

Наличие нескольких лексем общеиндоевропейского периода, обозначающих ՙволка՚, указывает на особую экологическую распространенность этого хищника на территории обитания индоевропейских племен, а также на его культовую и ритуальную значимость, что ясно отражается в древнейших индоевропейских традициях.

  2. Ритуальная роль „волка“ в древних индоевропейских традициях. В древнехеттской традиции ՙволк՚ играет особую роль, выступая в качестве воплощения сакральных качеств. В частности, ՙволк՚ и ՙволчья стая՚ служат образом единства и всеведения. Так, например, царь Хаттусили I (XVII в. до н.э.), обращаясь к собранию-панкусу, призывает своих воинов-подданных „быть единым целым“, то есть объединиться „как волчий род“: ú-e-it-na-aš ma-a-an pa-an-gur. Надевание волчьих шкур (ср. хет. LÚ^MEŠ UR.BAR.RA ՙлюди-волки՚) имеет магическую силу, придающую, по-видимому, всеведение и, быть может, является символом особого юридического положения. В этом смысле любопытна формула ՙпревращения человека в волка՚, применяемая в тексте „Хеттских законов“ (§ 37): zik-u̯a UR.BAR.RA-aš kištat ՙты-де сделался волком՚, сопоставимая с др.-инд. vŕ̥ko hí ṣáḥ ՙон есть волк՚ (особый юридический статус при брачном обряде похищения женщины) [Ср. ՙволк՚ (vŕ̥kaḥ) как образ ՙвора՚, ՙразбойника՚ (agháśaṅsa-) в „Ригведе“, I: 42, 2‒4. — Прим. авт.].

[Этнолингвистический словарь „Славянские древности“ сообщает о сходных свадебных обычаях у славян: „Брачная символика волка связана с символикой В[олка] как ″чужого″. Так, волком называют дружку, представителя жениха (псков.), но и вся невестина родня, приезжающая на второй день свадьбы в дом жениха, называется волками (сев. Причудье и Принаровье). В севернорусских свадебных причитаниях волками серыми невеста называет братьев жениха. В свадебных песнях родня жениха называет невесту волчицей или медведицей (псков.)“ и т.п. [Гура 1995. С. 412]. Возможно, в некоторых случаях имеет место магический „перенос ответственности“ с людей на волков, дабы духи предков не мстили будущим родственникам за „похищение“ невесты из рода отца с последующим присоединением её к роду мужа. — Прим. В.]

Параллели к таким хеттским формулам и ритуалам можно установить в целом ряде других древних индоевропейских традиций, что свидетельствует об общеиндоевропейском их характере и возможности их постулирования для периода индоевропейского единства.

В древнегреческой традиции, при особой ритуальной форме убийства, человек ՙволком становится՚: λύϰῳ γενέσϑαι (Платон, „Республика“). Этому точно соответствует германская формула: в древнеисландской умиротворительной присяге совершивший убийство „будет называться волком“ (skal svá víða vargr heita).

Разительную параллель древнехеттскому ритуалу надевания волчьих шкур и пляски ՙлюдей-волков՚ (LÚ^MEŠ UR.BAR.RA), то есть ՙлюдей с волчьими шкурами՚, можно установить в древнегерманской традиции (включая готскую), где воины изображаются в волчьих шкурах и описываются как ՙволки՚ (ср. др.-англ. heoruwulfas, wælwulfas ՙвоины-волки՚). Любопытно, что в Византии вплоть до позднего времени в рождественский праздник воспроизводились ритуальные пляски готских воинов в волчьих шкурах. Характерно также частое употребление лексемы со значением ՙволк՚ в германских именах собственных типа гот. Ulfilas, др.-исл. Ulf-bjǫrn, Bjǫrn-olfr, др.-в.-нем. Wulf-bero, др.-англ. Bēo-wulf; ср. также франкское обозначение werwulf ՙчеловек-волк՚ и др.

В древней славянской и балтийской традициях совпадение с хеттской и германской особенно ясно проявляется в ритуале превращения ՙчеловека в волка՚, что наделяет его чудодейственной силой и особым положением ՙвещего՚, ՙвсеведущего՚. На голове у всеведущего славянского князя-Волка росли ՙволчьи волосы՚: словен. vołčja dláka (ср. др.-исл. vargshár с тем же значением); из этого же сочетания возникает позднейшее название ՙоборотней-вурдалаков՚: болг. вълколак и т.п. Особую характеристику ՙлюдей в волчьих шкурах՚, ՙлюдей-оборотней՚ составляет их всеведение, что отражает, очевидно, очень древнюю, вероятно, общеиндоевропейской давности, традицию о ՙлюдях в волчьем образе՚ (ср. укр. вiщун, др.-чеш. vêdi и др.). В этом смысле весьма характерна этимология индоевропейской основы *u̯ei̯ť-(n)-
со значением ՙволк՚, увязываемой, очевидно, с корнем *u̯ei̯ť- ՙведать՚, ՙзнать՚ (греч. οἶδα ՙзнаю՚, др.-инд. véda, рус. ведать).

  3. Ритуальная функция „волка“ и его диалектные обозначения. Особая культово-ритуальная функция ՙволка՚ в индоевропейской традиции, наделенного комплексом особых священных качеств, порождает наряду с первичными лексическими образованиями *u̯l̥k^[h]o-/*u̯l̥p^[h]- новую описательную форму, увязываемую с корнем *u̯ei̯ť-ՙзнать՚, ՙведать՚. Эти основы и распределяются в дальнейшем в отдельных индоевропейских диалектах в качестве ритуально маркированного или первичного обозначения для ՙволка՚.

Такой функциональной нагрузкой данной семантемы в условиях табуирования определенных первичных названий можно было бы объяснить появление в дальнейшем в отдельных индоевропейских диалектах новых (иногда эвфемистических) образований со значением ՙволк՚. В частности, в латышском встречаются архаические эвфемизмы типа dieva suns ՙволк՚ (буквально: ՙсобака бога՚), meža suns ՙволк՚ (буквально: ՙсобака леса՚).

ՙВолк-хищник՚, ՙволк-убийца՚ выражается уже новым словом, увязываемым этимологически с индоевропейским корнем *d^[h]eu̯-
ՙдушить՚, ՙдавить՚, ՙубивать՚: ст.-слав. daviti ՙдушить՚, ՙудавить՚, гот. afdauiþs ՙзамученный՚ (причастие каузатива), þata diwanō ՙτὸ ϑνητόν՚, ՙсмертное՚, undiwanei ՙἀϑανατία՚.

К этой же группе образований от корня *d^[h]eu̯- в древних балканских индоевропейских языках примыкает имя меонийского божества Кандавла [др.-греч. Κανδαύλης — полулегендарный царь Лидии, последний из династии Гераклидов, живший предположительно в VIII в. до н.э., — прим. В.], которое согласно Гиппонакту означает ՙдушитель пса՚ (ϰυνάγχης) и интерпретируется как одно из воплощений индоевропейского ՙволчьего божества՚, которому в жертву приносили собак.

Такие слова со значением ՙволк՚ (этимологически: ՙубийца՚, ՙдушитель՚) представлены в формах типа фригийского δάος (Гесихий) и иллирийского Daunus (ср. также ϑαῦνον · ϑηρίον по Гесихию).

  4. Этнонимы и топонимы, связанные с названием „волка“. О важной функции ՙволка՚ в индоевропейской традиции на всем ее протяжении от общеиндоевропейского состояния вплоть до исторического периода свидетельствует особая распространенность этнонимов и топонимов, содержащих основу ՙволк՚. Целые народы и страны назывались ՙволчьим именем՚ по месту, отводимому этому животному в культурной традиции (вероятно, тотемного происхождения) тех или иных индоевропейских племен.

В частности, ՙволками՚ или ՙволчьей страной՚ именуются области, перечисляемые ниже в порядке с запада на восток:

• В древней Италии — племена Lukani (в греческой передаче), Hirpini, возводимые к *hirpus ՙволк՚ (ср., согласно Сервию, прорицание оракула, по которому Hirpi Sorani „волкам должны подражать“ — lupos imitarentur), иллирийское племя Δαύνιοι;
• На древних Балканах — название даков у Страбона — δάοι, то есть ՙволки՚, северобалканское название Δαύνιον τεῖχος ՙВолчья стена՚ (у Стефана Византийского) и другие. В Греции и в греческой части Малой Азии к этой же группе названий относятся Ликаония, связываемая с именем мифического царя Ликаона, город Λυϰόσουρα; возможно, и название малоазиатской области Lukka- уже в хеттских текстах. В Малой Азии также толкуется и название племени Orka (Orkoi) во Фригии. К этому же типу этнонимов и топонимических названий, содержащих лексему ՙволк՚, относятся сарматское племя Οὖργοι ՙурги՚, ՙволки՚ (Страбон) и древнеиранское образование типа *Vrkāna- (в эламской передаче mi-ir-ḳa-nu-i̯a-ip ՙжители Хиркании՚ при имени Hyrkanoi у античных авторов), как, в частности, Хиркания, локализуемая на юго-восточном побережье Каспийского моря и в Закавказье.

  5. Типологические и ареальные параллели к функции „волка“ у древних индоевропейцев. Разительные параллели культу ՙволка՚ в индоевропейской традиции обнаруживаются в южнокавказской (картвельской) культуре. Культ ՙволка՚ занимает особое место уже в древнейшей южнокавказской культурной традиции. Изображения людей в ՙволчьих масках՚ является одним из основных мотивов ритуального изобразительного искусства. Следы культа ՙволка՚ особенно ясно прослеживаются в сванской традиции, где ՙволк՚ наподобие древнейшей индоевропейской традиции является символом определенной социальной организации. Более того, сванская традиция отождествляет мобильность волчьих сообществ с подвижностью человеческих групп в среде. Волчья организация является как бы отражением в природе социальной организации людей.

В древнегрузинской традиции значимость культа ՙволка՚ отражается в именах собственных правителей Иберии, содержащих иранские слова со значением ՙволк՚, ср. эпитет древнегрузинского царя Вахтанга Горгасала (ՙВахтанг — Волчья Голова՚) при возможной этимологии самого имени Вахтанг из *warx-tang≈vəhrka-tanū- ՙимеющий волчье тело՚, ср. осетинское имя героя в нартовском эпосе: Wærxæg (от ՙволк՚). Само название древней Иберии *Vrkān-≈Hyrkaniā восходит к тому же иранскому названию ՙволка՚. Характерно, что вследствие особой культовой функции ՙволка՚ первоначальное общекартвельское слово, обозначавшее ՙволка՚, подвергается табуированию, заменяясь заимствованиями из других языков. Грузинское mgel-i ՙволк՚, мегр. ger-i заимствуется, вероятно, из армянского (см. арм. gayl ՙволк՚); сванское слово для ՙволка՚ txer увязывается, очевидно, с греч. ϑήρ ՙдикий зверь՚.

Сходным образом, в осетинской традиции, где ՙволк՚ был древним тотемным животным — родоначальником племени, табуируется первоначальная индоевропейская лексема, сохранившаяся лишь в мифологических именах. Она заменяется словом, по-видимому, тюркского происхождения bīræǧ/beræǧ ՙволк՚.

Культ волка играет особую роль на Южном Кавказе, и многие черты традиции, связанной с ритуальной функцией ՙволка՚, совпадают в основных чертах до поразительных деталей с древнейшей индоевропейской традицией.

Совпадение всего указанного комплекса представлений, связанных с ՙволком՚, объединяет индоевропейскую и южнокавказскую (картвельскую) традиции с более широким кругом мифологических представлений, характерных для значительно более обширного ареала, простирающегося далее на восток.

По новейшим археологическим данным, древнейшие следы ՙволка՚ обнаруживаются на рубеже VIII‒VII тысячелетий до н.э. в широком ареале Передней Азии, включая и материковую Грецию — Фессалия, восточная Малая Азия, Иранское плоскогорье, Палестина (а также в некоторых областях Северной Европы — Англии)» [Гамкрелидзе‒Иванов II 1984. С. 492‒497; см. также: Поздняков 2013].

III.21. А вот что Т.В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов пишут о собаке — животном, генетически и мифологически близком волку:
   1. Общеиндоевропейское название „собаки“. Общеиндоевропейское название ՙсобаки՚ восстанавливается в форме *k̑^[h]u̯on-/*k̑^[h]un-, отраженной во всех основных древних индоевропейских диалектах:
Иер. лув. sù-wa-nà-i, др.-инд. ś(u)vā́, род. пад. śúnaḥ, кафир. вайгали ccū̃, tśun, авест. span-, spānəm, перс. sag, арм. šun, род. пад. šan, греч. ϰύων, род. пад. ϰυνός, лат. canis; др.-ирл. cύ, род. пад. con; гот. hunds, др.-исл. hundr, др.-в.-нем. hunt (нем. Hund); лит. šuõ, род. пад. ст.-лит. šunès, латыш. suns; тох. A ku, косв. п. kon, B ku.

   2. Смешение названий „волка“ и „собаки“ в отдельных индоевропейских традициях. Отождествление „собаки“ и „волка“ и ритуально-мифологическая роль „собаки“. В некоторых индоевропейских диалектах наряду со значением ՙсобака՚ слово выражает также и значение ՙволк՚: др.-инд. śvaka- ՙволк՚ (ср. иранские названия ՙсобаки՚ с тем же суффиксом: авест. spaka- ՙсобачий՚, мидийск. σπάϰα, перс. sag ՙсобака՚, парф. ‛spg ՙсобака՚), др.-ирл. cú ՙпес՚, ՙволк՚. Такое перенесение названия ՙсобаки՚ на ՙволка՚ объясняется близостью внешнего облика примитивной ՙсобаки՚ к ՙволку՚ (Canis lupus L.), древнейшие одомашненные разновидности которого явились предками позднейших собак.

Смешение ՙволка՚ и ՙсобаки՚ характерно и для различных мифологических традиций, где ՙволки՚ могут называться ՙсобаками՚ и — наоборот. Так, например, в германской традиции два ՙволка՚ — священных животных Одина-Вотана постоянно называются его ՙсобаками՚. ՙВоины՚, в германской традиции связываемые с богом войны Одином, обозначаются как ՙволки՚ (др.-исл. vargr) и как ՙпсы՚, ՙсобаки՚, которые кричат, ՙкак псы՚ (sem hundar). Интересно отметить в этой связи, что целый ряд мотивов, связанных с ՙволком՚ и превращением ՙчеловека՚ в ՙволка՚, распространяется и на соотношение между ՙчеловеком՚ и ՙсобакой՚, в которую человек может превратиться, принимая вид собакоголового чудовища: ср. германские представления о Hundingas как о ՙлюдях-собаках՚, ՙпотомках собак՚ с собачьими головами. Такие же собакоголовые чудовища, ср. галл. Cuno-pennus ՙсобакоголовый՚(?), известны и в кельтской традиции. Аналогичный образ ՙсобачьих людей՚ (LÚ^MEŠ UR.ZÍR) весьма распространен в хеттской ритуальной традиции и может быть сопоставлен с ՙволчьими людьми՚ (LÚ^MEŠ UR.BAR.RA). В хеттском ритуале „Божества Войны“ о ՙлюдях-псах՚ (LÚ^MEŠ UR.ZÍR) говорится, что они облачаются в соответствующие одежды; в том же ритуале упоминаются ՙлюди-волки՚.

В древних индоевропейских традициях отражается миф об убийстве чудовищного Пса-Волка, враждебного людям: ср. цикл кельтских преданий о героях (Кухулине, Кельтхаре), убивающих Пса; меонийское предание о Кандавле как ՙдушителе Пса՚ (ϰυνάγχα), с которым связывается сохранившийся в столице Лидии в Сардах до второй половины первого тысячелетия до н.э. обряд принесения в жертву щенков.

Особый интерес в этом отношении представляет аналогичный обряд принесения в жертву щенков в хеттской традиции (среднехеттский ритуал Maštigga; ритуал Туннави), а также совместное принесение в жертву собаки и воина (пленного?), и др. Это перекликается с древнегерманским обрядом принесения в жертву богу войны Одину-Вотану совместно ՙлюдей, волков и собак՚.

   3. Влияние индоевропейских представлений о „собаке“ на восточную Азию (Китай). Индоевропейский обряд совместного жертвоприношения человека и животного, преимущественно собаки, находит разительную аналогию в обряде ритуального жертвоприношения воинов с собаками, засвидетельствованном в древнем Китае с иньского времени (с середины второго тысячелетия до н.э.) многочисленными археологическими находками.

Отсутствие в древнем Китае аналогичных жертвоприношений в более ранний период дает основание предположить, что обычай явился результатом воздействия некоторой западной культуры.

Индоевропейский характер описанного выше обряда совместного жертвоприношения ՙчеловека-воина՚ и ՙпса՚ делает вероятным предположение о возникновении его в Китае под влиянием носителей индоевропейских культурных традиций, соприкасавшихся с населением иньского Китая. Это тем более вероятно, что само древнекитайское название ՙсобаки՚ k՚iwen является, очевидно, заимствованием из раннего индоевропейского диалекта.
Это же индоевропейское обозначение ՙсобаки՚, становящееся миграционным термином, проникает и в некоторые другие языки Восточной Азии.

ՙСобака՚ является одним из древнейших животных, одомашненных человеком. Костные остатки собаки обнаруживаются уже в пещерах мезолита. Очевидно, уже в древности собака использовалась человеком в различных хозяйственных и ритуальных целях: в пищу, как сторож дома и стада, помощник в охоте; с комплексом этих функций связано и ритуальное назначение собаки как ՙжертвенного животного՚. Сохранилась удивительно живописная композиция из Чатал-Хююка (около 5800 г. до н.э.), изображающая человека с собакой, преследующих убегающего оленя.

В Западной Европе в неолитический период известна разновидность собак Canis familiaris palustris, обнаруживающая сходство с восточноазиатским типом, в частности с китайскими собаками, что, очевидно, указывает на определенные связи между западной и восточной частями Евразии» [Гамкрелидзе‒Иванов II 1984. С. 589‒593].

III.22. Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров в статье, опубликованной в первом томе энциклопедии «Мифы народов мира» под редакцией С.А. Токарева сообщают следующее: «ВОЛКОДЛÁК, волколáк, в славянской мифологии человек-оборотень, обладающий сверхъестественной способностью превращаться в волка. Считалось также, что колдуны могли превратить в волков целые свадебные поезда. Исключительная архаичность этих представлений явствует из того, что в других индоевропейских традициях (в частности, хеттской) превращение жениха в волка связывается с распространённой формой брака — умыканием (насильственным уводом невесты); ср. среднерус. диалектное волк — „шафер со стороны жениха“. Способностью превращаться в волка наделялись эпические герои — серб. Змей Огненный Волк, др.-рус. Всеслав (исторический князь Полоцкий, 11 в.), что свидетельствует о существовании общеславянского мифологического героя-волка (подобного греч. Долону, др.-инд. Бхиме, герм. Беовульфу и др.). Приметой В[олкодлака], как и героя-волка, по преданиям южных славян, является заметная от рождения „волчья шерсть“ (сербохорв. вучка длака, словен. volčja dlaka) на голове (ср. тождественную др.-исл. примету — vargshár, „волчьи волосы“ оборотня). Это словосочетание позволяет объяснить народную этимологию названия В[олкодлака]: сербохорв. вукодлак, влокодлак, словен. volkodlák, болг. вълколак, върколак, старослав. влъкодлакъ, вурколакъ, польск. wilkołek, чеш. vlkodlak. Но наиболее древняя форма этого названия, по-видимому, состояла из соединения названий волка и медведя (прус. tlok — „медведь“, литов. lokỹs, латыш, lācis, родственно греч. ἀϱχτος, хетт. hartagga-, др.-исл. art и др.), как в тождественных по смыслу др.-герм. именах: др.-исл. Ulf-biorn, древневерхненем. Wulf-bero (ср. сочетание способностей становиться волком и медведем в ряду 12 превращений, описанных древнерусской книгой „Чаровник“, запрещённой церковью). Другим древним названием В[олкодлака] в славянском языке было слово, образованное от глагола vědati, „знать“: укр. вiщун (вовкун), „волк-оборотень“, др.-чеш. vedi, „волчицы-оборотни“, словен. vedomci, vedunci, vedarci, „волки-оборотни“; о древности слова свидетельствует наличие родственных названий волка: др.-исл. vitnir, хетт. u̯etna. Общеславянским является представление о том, что В[олкодлаки] съедают луну или солнце при затмении („влькадлаци луну изѣдоше или слнце“ в серб. рукописи 13 в., словен. solnce jedeno — о затмении, чему есть соответствия в рус. „Начальной летописи“ и в др.-чеш. источниках). Считалось, что В[олкодлак] становился упырем, поэтому рот ему после смерти зажимали монетой. В русской литературе тема В[олкодлаков] использовалась, начиная с Пушкина, который первым употребил название для них — „вурдалак“, и встречается позднее у других авторов (А.К. Толстой и др.)» [Иванов‒Топоров 1980‒2. С. 242‒243; см. также: Иванов 1975. С. 399‒408].

III.23. Ср. также: «ВИ́ЛКТАКИ, в литовской мифологии волки-оборотни. Известны под многочисленными названиями, в первой части которых элемент vilk — „волк“: vilktakis, -ys, vilktakas, vilkotakis, vilkatas, viltakas, т.е. „бегущий (tak-tek-) волком“ (в обличье волка); vilkolakis, vilkolakas, vilkalakis, vilkalokas, vilkalotas, vilkalatas, т.е. „с волчьей шерстью“ (ср. слав. волкодлак). Первая группа слов характерна для Жемайтии и западной Аукштайтии, вторая — для восточной Литвы. Рассказы о В[илктаках] популярны в литовском фольклоре. В большинстве случаев внешний вид В[илктаков] не описывается, хотя иногда упоминаются хвост (нередко короткий), иногда зубы. Люди, обращённые колдунами в В[илктаков] или сами обладающие способностью обращаться в В[илктаков], выглядят, как волки, но зубы у них, как у людей, под шеей — белое пятно (там, где завязывался белый платок, когда они были людьми). После убийства В[илктака] обнаруживают, что это был человек в волчьей шкуре (иногда с янтарём, чётками, обручальным кольцом). Известен мотив совлечения с себя волчьей шкуры и превращения В[илктаков] снова в людей. Рана, нанесённая такому волку, оказывается действительной и для человека-В[илктака]. Считается, что в В[илктаков] людей (часто участников свадьбы) обращают раганы и буртининки (напр., с помощью заколдованного пояса), или им можно стать, перевернувшись через пень ивы и т.п. Некоторые из В[илктаков] лишь на время становятся волками. Они сохраняют человеческий разум, но утрачивают дар речи. С настоящими волками они не смешиваются, часто появляются вблизи жилья, забираются в амбары и хлевы и убегают в лес только в случае преследования. Чтобы спастись от голодной смерти, В[илктаки] вынуждены пожирать ту же пищу, что и волки. Они нападают на тех домашних животных, которые употребляются в пищу и человеком (овца, поросёнок, гусь и др.). В ряде рассказов В[илктаки] выступают как относительно мирные и невредоносные существа: это В[илктаки], заколдованные раганами и буртининками. Более опасны для человека ставшие В[илктаками] по своей воле: они открыто нападают на человека и даже пожирают его. Представления о В[илктаках] являются одним из распространённых вариантов мотива о превращении человека в животное (лев, леопард, гиена, крокодил в Африке, тигр в Юго-Восточной Азии, ягуар в Южной Америке и т.п.). Мотив превращения в волка-оборотня широко известен в Европе, от Скандинавии до Балкан, в Малой Азии и на Кавказе» [Иванов‒Топоров 1980‒1. С. 236; см. также: Vėlius 1977].

III.24. Обширную подборку литовских рассказов о волках-оборотнях на русском языке находим, например, в сборнике выдающегося литовского этнографа и фольклориста, исследователя литовской мифологии, профессора Норбертаса Александровича Велюса (1938—1996) «Цветок папоротника», изданном в 1989 г. в Вильнюсе [Велюс 1989] и переизданном (с большими сокращениями и без комментариев) в 2010 г. в Харькове [ЛМС 2010].

Как легко убедиться, многие литовские сюжеты узнаваемо перекликаются с восточнославянскими:

• «Отец-оборотень (Vilktakis tėvas). Была я еще невелика. Поехала раз в гости к дяде в Радвилишкис. Помню, случилось это в самый сенокос. Пригнал вечером пастух стадо и рассказывает: пас он стадо на опушке леса, а в это время сосед, той же самой деревни житель, пришел с дочкой сено сгребать. Время обеда. Говорит отец дочери:

— Схожу-ка я в лес на полчасика! А ты гляди: если прибежит волк, не бей его по голове зубьями граблей, защищайся рукояткой!
И ушел.
— Прошло некоторое время, — продолжает пастух, — отогнал я стадо подальше от опушки. Пасу. Только вдруг вижу: волк бежит, да такой большущий, и мимо моего стада — прямо к соседовой дочке. Как набросился! А та защищается. Отбивалась-отбивалась от него ручкой граблей, да все напрасно. Перевернула грабли да как даст зубьями прямо по волчьей голове! Убежал волк в лес, кровью обливаючись, а на мое стадо даже не взглянул.
Прошло еще полчаса — сосед приходит, а голова у него вся в крови.

О соседе этом уже давно поговаривали, что он оборотень. Не поверили мы пастуху. В сумерках дядина жена сама пошла. Смотрит — и впрямь лежит сосед с головой перевязанной. Все именно так, как пастух рассказывал. Хочешь — верь, хочешь — не верь, да ведь дело-то все как на ладони. Знаешь, сам-то ведь никто не признается, про себя утаит.
Записано в Шяуляе от П. Шимкене, 60 лет. Зап. Г. Варкалене в 1948 г. Традиционный вариант сказания. Записано 37 вариантов.

• Сожженный оборотень (Sudegintas vilktakis). Был один колдун. Раз пошел он в лес. А другой человек тоже в лесу оказался. Заметил он, что несет колдун какие-то колышки. Воткнул он их в землю, платье снял, перекувырнулся через голову, обернулся волком и в лес убежал. Человек тот все видел. Подошел он к колышкам поближе. Смотрит — один чуть подальше воткнут. Вытащил он этот колышек и в кусты отнес — посмотреть, что будет. В скором времени приносит волк овцу. Бросил овцу наземь и через колышки перекувырнулся. Стал опять человеком, да только с волчьим хвостом. И в другой раз перекувырнулся, и в третий — а хвост как был, так и остался. Надел он тогда штаны, засунул туда хвост, оделся, взял овцу и в деревню пошел.

Вернулся тот человек в свою деревню и рассказал другим мужикам:
— Сам видел: был волк, овцу принес, а обернулся человеком, только с волчьим хвостом. Пойду искать мужика с волчьим хвостом.
Стали всех осматривать и нашли мужика с волчьим хвостом. И порешили они всем миром бросить его в огонь и сжечь.

Привезли целую кучу дров, подожгли, кинули в костер колдуна и сожгли его. Ничего от него не осталось, кроме сердца. Разрезали сердце — а внутри лед.
Записано в окрестностях Паневежиса приблизительно в 1935 г. Традиционный вариант сказания. Записано 37 вариантов.

• Как волколак овец зарезал (Išpjautos avys). В деревне Винкшненай лет восемьдесят-девяносто тому назад беда приключилась: всех овец вырезали. Выгнали их на опушку пастись, и всех — сотни две — зарезал кто-то, да крýгом уложил. Ни одной не съели. Осталась в живых всего одна овца. Был там пастушок, да он видом не видывал, кто это овец зарезал.

Стали мужики пастушков вожжами учить, драть. А старики давай их останавливать — не велят детей пороть. Вишь, смекнули они — не волколака ли это работа. Принялись детей расспрашивать, не подходил ли к ним кто. Отвечают дети: подходил человек.
— О чем же говорил он с вами? — спрашивают старики.
— Об овцах! — отвечают дети.
Спросили они еще, как он выглядел, куда пошел, только дети не приметили — шел-шел и ушел куда-то. Поиграли они, потом глянули — а овцы уже зарезаны и крýгом уложены.
Тогда и сказали старики — это оборотня работа. Не нашлось только умного человека, чтобы волколака узнал. А узнать его просто — как заговорит волколак об овцах, у него хвост начинает выпирать. Это верная примета оборотня.

Записано в Шяуляе от А. Грицюса, 60 лет. Зап. А. Рудзинскас в 1943 г. Самобытное сказание; других записанных вариантов не обнаружено.

• Как человека в волка обернули. Как-то раз поссорился крестьянин с колдуном. И с той поры припала ему охота в ночное поехать. Так захотелось — места себе не находит.

Поскакал он. И колдун там же лошадь пасет. Сидит под кустом, хомут чинит. Захотелось крестьянину в этот хомут залезть, да так, что уж он с собой совладать не в силах.
А колдун, будто догадавшись, ушел зачем-то в кусты, а хомут оставил. Подбежал крестьянин, надел хомут — и обернулся волком. После того еще три года он волком бегал. Подбегал и к своему дому. Завоет, да так грустно — а сделать ничего не может. Удивлялись люди — с чего это волк воет так печально.
Однажды напал он вместе с другими волками на стадо овец. А пастух кнутом его по спине отстегал. От этого он опять в человека превратился.

Записано в дер. Плокшчяй, Шакяйский р-н, от Б. Баярчюса, 53 лет. Зап. А. Чаплинскас в 1958 г. Своеобразный вариант популярного сказания о том, как колдун превращает человека в волка. Записано 110 вариантов.

• Мачеха и сын. Умерла жена у хозяина, и женился он на другой. От первой жены остался сын. Мачеха его невзлюбила. Вырос он и однажды пошел пахать. А мачеха была ведьмой и решила превратить его в волка. Сидит он, обедает. Поел — и видит: на руках и на ногах у него шерсть пробивается. Ему невдомек, что это с ним такое. Смотрит — и хвост растет. Так он и обратился в волка.

Сидит он подле быков и день и другой. Никто к нему не подходит. Подходит к нему хромой волк и говорит:
— Пошли в Валаунес быка резать!
Зарезал быка настоящий волк — мясо рвет да ест, а этот, волколак, — не может.
Так он и промучился три года. Когда совсем изголодался, залез в загон для скота и стал скулить. С ним и другие волки пришли. Услыхали они, что люди идут, выскочили и убежали. А он не успел. Под сани полез и схоронился там. Батрак его заприметил и велел вылезать. Тот послушался. Вывел его батрак на гумно и говорит:
— Прыгай через жердь!
Он прыгнул — и снова стал человеком. Велел ему батрак идти домой. Отпустил и говорит:
— Застанешь мачеху дома — в избу нейди, пусть она первая войдет. Как войдет она, скажи: „Как я бегал, так и ты побегай!“
Сын так и сделал. Тотчас обратилась мачеха волчицей и убежала куда-то.

Записано в округе Ваджгириса, Юрбарский р-н, от Шлитяриса, 72 лет. Зап. Ф. Довидайтис в 1932 г. См. комментарий к сказанию „Как человека в волка обернули“.

• Девкин пояс. Ходил к девке парень. Потом другой стал ходить. Так она первого возненавидела. Соткала из крепких ниток пояс и, когда пришел к ней постылый парень, подарила ему этот пояс. Велела ему подпоясаться, да не в ее избе, а когда выйдет наружу.

Вышел парень, подпоясался, обернулся волком и убежал в лес к другим волкам. Девка та, вишь, ворожея была и пояс тот зачаровала. Бегал он с волками десять лет.
Побежало как-то столько-то волков к овечкам, и он с ними. Прыгнул на ходу через какую-то яму и тотчас человеком стал. Может, пояс лопнул? Как превратился он в человека, так стал защищать овечек от волков. И отбил.
Потом рассказал он, как трудно ему пришлось. Приходил он в свою деревню, родные края узнавал. А люди, только его завидевши, кричали и убегали, как от волка.

Записано в дер. Ажяляй, Зарасайский р-н, от А. Милашинскене, 66 лет. Зап. Э. Рукштялите в 1959 г. См. комментарий к сказанию „Как человека в волка обернули“.

• Подпасок-волколак. В деревне Астравай, что в волости Обяляй, лет шестьдесят назад нанимали пастуха, так он обращал мальчиков-подпасков в волков. Оставлял этот пастух при себе по одному подпаску на каждый день, и тот, став волколаком, легко упасал всю скотину. Люди об этом ничего не знали. Платили этому пастуху лучше, чем другим, потому что всем было по нраву, что он довольствуется одним подпаском.

Стал он раз превращать подпаска Лейкутисов в волка. В одном месте вбил в землю рябиновые колышки. Велел подпаску перекувыркнуться через них. Перекувыркнулся он и волком оборотился. Когда превращал он подпаска в волка, забрел туда батрак и увидал все. Взял да и вытащил один колышек. Завечерело. Снова пастух подпаска-волколака в человека превратил, да только не совсем удачно. Ведь батрак один колышек вынул, вот и не мог пастух хвост у подпаска убрать: человек как человек, а сзади волчий хвост. Не знает пастух, что и делать. Стал подпаска стращать, чтоб тот никому не проговорился, а завтра приходил опять пасти. Тогда, мол, и превратит его в человека до конца.

Да разве утерпит ребенок? Пришел домой и плачет. Мать спрашивает, что такое. Тот не говорит. Расспрашивали его, расспрашивали, он и рассказал, что у него хвост. Тут вся деревня об этом узнала, и вернул батрак колышек. Воткнул его пастух не место и расколдовал мальчика как следует. Тогда и прогнали этого пастуха.
Волколак, человек, превращенный в волка, видом совсем как волк. Если обегает волколак вокруг стада, скот никуда нейдет.

Записано в дер. Пакряуняй, Рокишкский р-н, от А. Туменаса, 65 лет. Зап. Й. Скрябис в 1938 г. Своеобразный вариант сказания о том, как волколак демонстрирует свои способности. Записано 4 варианта.

• Как свадьбу волками обернули. Был один человек. Женился. Играли свадьбу. Выехала очень большая компания из деревни. Деревенские сделали разукрашенные ворота у леса. Проехали свадебщики через ворота и стали волками. Доехали они до дому — а их не узнает никто. Разогнали волколаков по полям. Приехали другие, что не проезжали через ворота.

— Где же молодая? Где все остальные?
А молодая была с фатой. Тут они и вспомнили, что у одного волка спина, голова и хвост были белые. Поняли они, что это за волколаки приходили. Принялись они волколаков прогонять через ворота. Перескочит волк через ворота — и сразу человеком становится. Когда всех в людей превратили, домой поехали. Дальше принялись свадьбу играть — петь и сказки рассказывать.

Записано в Рокишкском р-не от А. Гаршки, 79 лет. Зап. К. Григас в 1952 г. Своеобразный вариант популярного сказания о том, как колдуны превращают в волков участников свадьбы. Записано 68 вариантов.

• Отец-волколак. Был один волколак. Приходил он в деревню к своим детям и с ним играл. Люди приходят — он в лес возвращается. Дочь волколака просила, чтоб не стреляли его. Тогда собрались изловить его. Как он встрепенулся, как прыгнул через пень — и порвалась волчья шкура. Предстал он перед ними нагишом.

Записано в дер. Пасейляй, Ивьевский р-н, БССР, от Й. Варянялиса, 58 лет. Зап. Ю. Довидайтис в 1955 г. Своеобразный вариант сказания. Записано 30 вариантов.

• Голый среди волков. Раз обратили человека волком зимой. Бегал он по полям, по лесам, а ночью, когда холода бывали, с другими волками в лесу лежал. Миновало какое-то время. Вот пришла та ночь, когда должен он был человеком обратиться. Лежит он ночью и холод чует. Проснулся и испугался: уж не волколак он, а человек, только голый. Переступил он потихоньку через всех волков, влез на ель и давай кричать. Почуяли человечину волки и давай елку грызть. Тем временем стало рассветать. Проезжали через лес люди, заслышали крик и пошли поглядеть. Нашли на елке человека, сняли его и домой отвезли.

Записано в Сейрияе, Лаздийский р-н. Зап. В. Бялявичюс в 1948 г. Самобытное сказание.

• Убитый волколак. К моему деду волк прибился. Как зима настает, волк приходит. Днем где-то гуляет, а ночью залезает в хлев и ложиться подле скотины. Сделали для него лаз.

Раньше евреи подвешивали детям на шнурке волчий клык на шею. Погрызет ребенок этот клык, и вырастут у него крепкие зубы. Ну и мех — деньги. Вот и придумал дед убить или зарезать своего волка — деньги будут.
Пристроил к лазу мешок. Полез волк — и в мешок попал. Тогда его зарезали. Стали резать, а он кричит и плачет, как человек. Содрали шкуру — а под шкурой человека нашли.

Записано в дер. Ажяляй, Зарасайский р-н, от А. Милашинскене, 66 лет. Зап. Э. Рукштялите в 1959 г. Своеобразный вариант сказания. Записано 20 вариантов.

• Спасенная невеста. Топил парень овин — лен сушить. Пошел домой посидеть, покуда дрова сгорят. Посидел и опять пошел в овин. Видит через дверь полуоткрытую: сидит у огня молодка и греется. Волчья шкура откинута. Он ее видит, а она его нет. Смотрит он на нее — красивая, нравится ему. Хоть жениться! А что делать, не знает. Стоял-стоял, даже дрожь его проняла. И замерз, и страшно. Оттого и озноб бьет. Тут встрепенулся он, ринулся на нее и схватил в охапку. Стянул с нее волчью шкуру и в огонь бросил. Пока горела шкура, вопила она на разные голоса. А как сгорела, успокоилась. Привел он ее домой, а немного погодя на ней женился. Так она десять лет молчала, а потом начала понемногу разговаривать.

Записано в дер. Дягутеляй, Игналинский р-н, от М. Амбрасаса, 62 лет. Зап. Э. Рукштялите в 1958 г.

• Волколаки в овине. Говаривали, в старину так бывало: поедет свадьба, а их всех волками обернут.

Когда-то хлеб сушили в овинах.
Пошел один хозяин овин топить и прилег там. Вдруг стали входить волколаки. Он и думает: „Что ж это такое?“, всемером пришли. Один шкуру снял, глядь — а это молодой. Другой снял шкуру — оказалось, что невеста. Тогда и подружки, вишь, шкуры поснимали. И говорят они как люди. Ну, тогда хозяин и спрашивает:
— Что вы за люди?
А те:
— Мы — свадьба.
— Как же так: свадьба — и в шкурах?
— Э, — отвечают, — оборотили нас волками.
И добавили:
— Долго нам еще эти шкуры носить придется!
Потом оделись они и в эти шкуры и дальше побежала свадьба волками.

Записано в дер. Мадяйшяй, Игналинский р-н, от М. Чяпялене, 70 лет. Зап. Э. Каралюте в 1949 г. Самобытное сказание.

• Имя волколака. Если есть люди, которых волками оборотили, — волколаки, то можно их снова в людей превратить, если назвать их по именам.

Где-то опознали люди волколака. Стали разные имена называть. Называли-называли имена, и мужские и женские — и наконец угадали. Сделался волк женщиной. И не просто женщина — молодая, невеста. Видишь ли, и молодых и всю свадьбу волками оборотили. Колдуны их обернули.

Записано в Салакасе, Зарасайский р-н, от Р. Пакарклене, 45 лет. Зап. Э. Рукштялите в 1941 г. Традиционный вариант сказания. Записано 23 варианта, в которых волколак снова делается человеком, если угадают его имя.

• Такмак. Ехал пан по дороге у большого леса недалече и приметил человека. Говорит ему этот человек:

— Не езди, пан, через лес! Тут на тебя волк нападет!
Отвечает ему пан:
— У меня мушкет есть!
А человек:
— А еще что?
— Сабля!
— А еще что-нибудь у тебя есть?
Пан:
— Еще у меня есть такмак.
Так и не понял встречный человек, что это за такмак такой. А это табакомолка была.
Был тот человек волколак-оборотень, так что на все оружие, про которое он проведал, навел порчу.
Расспросил и пошел, а пан через лес поехал. Посреди леса напал на того пана волк. Выстрелил пан из мушкета — не бьет мушкет, выстрелил из пистолета — все напрасно, стал саблей отмахиваться — не рубит сабля. Выхватил тогда он свой „такмак“, изловчился и ударил волка.
Отпрянул волк и прочь убежал, а пан поехал себе.

Записано в дер. Трумпайчяй, Йонишкский р-н. Зап. М. Сланчяускас. Самобытное сказание; другие записанные варианты не обнаружены.

• Волколаки и девушки. Раньше ведь и пряли, и ткали дома: и верхнее, и нижнее платье, и полотно, и полотенца всякие. Был обычай, особенно по субботам, собираться женщинам и коротать вечер вместе. Ну в один такой субботний вечер сошлись в одну избу девушки и прядут. Каждая, знаешь ведь, как у панночек заведено, похваляется своим пареньком, что всех красивее. Ну, и разговаривают.

Входят три молодца в баню — и собой хороши, и одеты нарядно. Поздоровались и уселись на лавке. Уселись, а панночки, да еще и дочка хозяйкина, обрадовались таким красивым парням. А пол не метен. Взяла хозяйкина дочь метлу и стала подметать под лавками возле тех молодцов. Глядит — из-под лавки хвосты торчат! Ага! Тут она как ткнет одного в хвост метлой — проверить, не в шутку ли хвосты подвешены, а тот даже подпрыгнул. Значит, и впрямь это, как их называли, волколаки! А как превратятся они в волков, так и повадки у них будут волчьи. Видит она, не к добру все это, либо разорвут их всех, либо покусают. Одна другой потихоньку шепчет: так, мол, и так обстоят у нас дела. Ну и как же им быть, что делать? Хотели было они выйти, а те их не пускают. Тогда одна, что посмелее, говорит:
— Вы уходите, куда надумаете, а я тут одна останусь, буду на помощь звать!
А вся ее семья, братья, отец, спали в другом конце усадьбы.
Ну, так они и сделали. Уселась она за прялку, раскрутила ее сильно и кричит:
— Вышла б замуж молодая,
    был бы у меня Давид!
Давид! Давид! — кричит во все горло.
Услыхали домашние. Что такое? Кто там так сильно кричит? Входят, глядят — а молодцы эти, волколаки, на лавках сидят. Она и говорит:
— Как хотите, но этих надо ликвидировать!
Взяли их да раздели. Сняли одежду — не только хвосты, но и лица сделались волчьи. Поубивали их, сняли шкуры и тулупы себе сшили. И до сих пор еще носят — крепкие тулупы оказались.

Записано в дер. Свилишкяй, Зарасайский р-н, от П. Лашаса, 67 лет. Сделала магнитофонную запись и расшифровала Б. Кербелите в 1968 г. Своеобразный вариант сказания; записано 13 вариантов; в других вариантах волколаки чаще всего режут девушек на вечеринке и выгрызают у них груди.

• Супрядки. Были муж с женой, уехали они на свадьбу. Дочь дома оставили. Собрались к ней на супрядки. Пришли парни, полная изба. Сели они подле девок, вечер коротают. У одной прялка упала. Нагнулась она за ней, смотрит — а под лавкой хвост. Испугалась она, смекнула, что это волколаки, а не парни. А в старину лучины жгли. Дунула она на лучину, рванулась и ну бежать. Так и вырвалась.

А утро пришло — все зарезаны и груди зубами изгрызены.

Записано в дер. Дакторяй, Игналинский р-н, от М. Пилипавичюте, 45 лет. Зап. Ю. Айдулис в 1934 г. См. комментарий к сказанию „Волколаки и девушки“.

• Волколаки и девочка. В старину, когда не было прялок, пряли веретенами. Были мама с дочкой. Мама старая, созвала девок на супрядки. А девочка маленькая, лежала на печке. И пришли на посиделки парни. Оборвалась у одной девке нитка. Веретено шлеп на землю. Наклонилась она за веретеном, глядит — а один паренек с хвостом. Были это не парни, а волколаки. Девки одна другой шепотком — мол, это оборотни. И ушли они все домой. И мама с ними вышла.

Нашли волколаки на печи девочку. Ждали они ждали — не приходит мам. Пристали к девочке:
— Скажи, где мама, а не скажешь — пальчик откусим!
И откусили пальчик.
Девочка кричать:
— Мама, мама! Мне уже пальчик откусили! Мама, мама, мне уже пальчик откусили!
Не идет мама. А те все пальчики пооткусывали и съели девочку.

Записано в дер. Ризгунай, Игналинский р-н, от Т. Заляцкаса, 65 лет. Зап. Ю. Айдулис в 1933 г. См. комментарий к сказанию „Волколаки и девушки“» [Велюс 1989. С. 269‒279, 357‒358 (коммент.)].

III.25. В «Русском демонологическом словаре», составленном Т.А. Новичковой, читаем о том, как можно опознать волколака/волкодлака: «Человека-волкодлака можно было узнать по шерсти, растущей у него под языком. Рассказы о волкодлаках распространены преимущественно в центральных и южных районах России, для Русского Севера этот образ не типичен.

Волкодлаки — ведьмы и колдуны, заедающие спящих людей, особенно опасны в Святки: смешавшись с толпой ряженых, они принимают вид парней и девушек, скоморохов и проникают таким образом в любой дом. Волкодлаки подкрадываются к гадающим девушкам и также заедают их насмерть. Оборотни задают девушкам на Святки трудные задачи во время святочных игр, о судьбе тех, кто их не разгадает, ничего не известно (Вологодская губ.).

Невольный волкодлак — человек, по злобе колдуна превращенный в волка на определенный срок или до тех пор, пока чародей не пожелает вернуть своей жертве прежний облик, — часто бродит возле родного дома, не боясь людей, заглядывает им в глаза. Брошенный кусок мяса такой волкодлак не берет, но с жадностью ест хлеб.


Колдуны иногда обращают в волков целые свадебные поезда, набрасывая на людей волчьи шкуры или опоясывая их наговоренными мочалами или ремнями. Есть рассказ, как на охотничьей облаве убили трех волков, а когда стали снимать с них шкуры, то под первой нашли жениха, под второй — невесту в венчальном уборе, под третьей — музыканта со скрипкою. Если волкодлак обращен с помощью пояса, которым колдуну удалось обвязать человека на свадьбе, то он вернет себе человеческий облик не раньше, чем изотрется и лопнет чародейный пояс» [СДС 1995. С. 115‒116].

Один из крупнейших российских специалистов по семиотике фольклора С.Ю. Неклюдов в статье «Зоодемонизм» даёт более полный список примет, по которым можно опознать волколака: «По особым „звериным“ приметам („волчьи волосы“, „волчья шерсть“, шерсть, растущая под языком, волчьи зубы, хвост) удается узнать человека-оборотня. След звериной природы (клок шерсти около сердца, руки в форме лап, хвост) сохраняет иногда (при нарушении условий обратного превращения) и оборотень, вернувшийся в человеческое тело» [Неклюдов 1998. С. 127].

Иногда колдун-ведьмак (например, побеждённый другим, более сильным, колдуном) сам ведёт себя как волк: «Дело было так. Играли свадьбу и не позвали ведьмака. Боятся все гости, что он что-нибудь сделает. Был в деревне в это время прохожий какой-то: „ти солдат, ти кто“; тот ободрил всех гостей, взялся сам быть дружкой. Поехали под венец. Едут мимо хаты ведьмака; тот сидит под окном. Вдруг лошадь под молодыми упала и сразу издохла. Дружка-прохожий живо пересадил молодых на другую повозку, и поехали. Выбегает из хаты ведьмак, бросается к мертвому коню и начинает рвать зубами его мясо: накинулся на него, как волк на падаль. Выбежали за ним дети — взрослые сыновья, — хотят оттащить отца от лошади и не могут: ведьмак рвет зубами мясо лошади. Едет свадьба назад; стали дети ведьмака просить прохожего дружку за отца. Тот потребовал, чтобы были возвращены деньги за павшую лошадь ее хозяевам, потом сделал что-то(?), и ведьмак отошел от лошади как ни в чем не бывало» [Ушаков 2002. С. 402‒403].

Узнать волколака, согласно народным представлениям, можно и по ранам, которые были нанесены ему в животном обличии. Русский демонологический словарь сообщает: «Оборотни-колдуны, принявшие образ животного, легко переносят раны и побои, которые быстро заживают. Подстреленная, окровавленная ведьма-собака через два-три дня вновь явится к тому, кого она решила искусать. По нанесенным животному ранам можно определить колдуна-оборотня» [РДС 1995. С. 448].

III.26. Известны рассказы о «превращении» в волка от первого лица: «Вот история такого оборотня, ставшего волком по желанию дяди-колдуна, привыкшего портить свадьбы и оборачивать поезжан в разных животных.

„Я будто проснулся: вижу себя волком, побежал в лес, а там жутко мне стало, все около своей деревни ходил. Хочу утащить овцу, а силы моей не хватает, потому — не волк я, и зубы у меня прежние. Так и питался тем, что оставят волки, но и от них я сторонился, заходил под ветер, чтобы не услышали человечьего запаха. Прошло три года, и опротивела мне жизнь. Знал я, что дядя мне это сделал, хотел отомстить, да боялся, как бы не убили меня в деревне. В воскресный день сел я близ дороги. Люди в церковь идут, гонят меня, кричат, а я все жду дядю. Вот идет он — я прямо на него, хотел схватить за горло зубами и заесть, а он положил мне руку на голову и говорит: „Что ты, Ванюша!“ Гляжу — а я и впрямь человек, только одежонка на мне за три года вся истлела, изорвана волчьими зубами. Собрались люди и повели меня к старосте, а там к батюшке, к попу, а там в волость. В волости-то меня уже умершим считали“.

На свадьбах колдуны и ведьмы обращали людей следующим образом: угостят чародейским зельем, а затем, во время свадебного поезда, устроят так, что сани опрокинутся на ровном месте, а после этого тот, кто пил колдовское зелье, убежит волком» [РДС 1995. С. 449‒451].

«Вовкулака», обращённый в волка девкой, на которой не женился, потом рассказывал о своей «службе» волкам так: «Довго я не хотивъ йисты сырого мъяса; да вже якъ прывыкъ, тоди вже й не розбиравъ. Такъ я йимъ [волкам, — прим. В.] прослужывъ симъ годъ. Наставъ срокъ, дакъ воны мене й одпустылы додому. Я прыйшов, да у хливи й лигъ. Батько уранци прыйшовъ до хлива, одчынывъ двери да якъ закрычить, побачывшы мене:
— Вовкъ! вовкъ! — да скорише двери зачынывъ. Люде збиглысь. Тутъ я бачу, що не перелывкы, давай лизты на тынъ, щобъ утекты, да якось заченывся за ломаку, прорвавъ вовчу шкуру да й вылизъ изъ шкуры. Одчынылы воны двери, дывлюцця — я стою. Маты тоди якъ заголосыть:
— Иванъ!.. Иване, сыночку мiй, де ты скытався?» [Гринченко I 1895. С. 46 (№ 82)].

А вот рассказ, приведённый А. Колчиным в статье «Верования крестьян Тульской губернии»: «Была свадьба лѣтъ сорокъ тому назадъ. Поѣзжанъ было человѣк 12-ть. Безъ этого числа рѣдко случается свадьба. Прiѣхали отъ вѣнца и сѣли было за столъ, какъ вдругъ всѣ поѣзжане обратились въ волковъ и загудѣли изъ-за стола: кто въ окно, кто въ дверь. И какой страхъ на всѣхъ напалъ, какъ всѣ переполошились, — просто сказать нельзя! А они-то завоютъ, завоютъ и кто куда. Заколдованы были волками 12-ть человѣкъ на семь лѣтъ и черезъ семь лѣтъ вернулись домой только три мужика, а остальныхъ настоящiе волки разорвали. Изъ трехъ уцѣлѣвшихъ мужиковъ былъ нашъ деревенскiй и онъ все разсказывалъ: какъ онъ волкомъ былъ и какъ бѣгалъ съ настоящими волками. „Попадешь бывало, — говоритъ онъ, — въ ихъ стадо и ложись всегда подъ вѣтеръ, а на вѣтеръ ляжешь — сейчасъ учуютъ человѣчину и разорвутъ. Они много такъ нашихъ разорвали. Бѣгаешь, бѣгаешь, поѣсть все ищешь; настоящiе-то волки падаль жрутъ, а мы не ѣли падали, все живыхъ — барашка, теленочка... Иногда память приходитъ: въ свою деревню забѣжишь, къ своему двору подойдешь и думаешь: вотъ скажу, кто я таковъ. Какъ вдругъ собаки залаютъ, на улицу выйдетъ кто-нибудь, закричитъ, заулюлюкаетъ, — совсѣмъ не можешь образумиться и порснешь куда-нибудь отъ деревни подальше, въ лѣсъ или оврагъ“. Оборотень этотъ повадился ходить подъ ригу и тамъ лежать. Домашнiе его и подумали: „не нашъ ли это сердечный?“ — и положили на то мѣсто, гдѣ онъ ночью лежалъ, ломтикъ хлѣба. Утромъ посмотрѣли, а ломтя нѣтъ: онъ съѣденъ. На слѣдующую ночь положили больше хлѣба, и это онъ съѣлъ. Такъ его они (домашнiе) и кормили, пока онъ не превратился опять въ человѣка. Прошло семь лѣтъ, волчья шкура у него треснула и вся соскочила: онъ сталъ человѣкомъ. Крестъ, какъ былъ у него на шеѣ, такъ и остался, да клочекъ сѣренькой шерсти противъ самаго сердца» [Колчин 1899. С. 38‒39; ср. также: Колчин 2002. С. 421].

Характерная деталь: христианский магический амулет (чем, в народных представлениях, и является нательный крест) оказывается не способен защитить человека (даже христианина) от превращения в волка, как, впрочем, и от многих других проявлений природной магии.

III.27. Вера в то, что колдун по собственной прихоти может «оборотить» свадьбу волками, дожила в народе до XXI в. Так, например, в 2001 г. в Каргопольском районе было записано следующее свидетельство: «[Не говорили, что кто-то мог испортить свадьбу?] Я не знаю, это раньше было дело. Раньше, это раньше, раньше ещё, как сказать вам... то было, может, я ещё на белом свете не была, это раньше, старики рассказывали, раньше свадьбу портили да как-то волками оборачивали, да я это не знаю, при моей памяти ничего этого не было. [Свадьбу волками оборачивали?] Бывает, да, было раньше это ра[ньше]... Или что-то не понравится кому ли что ли, дак оворачивали волками. Дак это говорили, а правда ли неправда, я ведь тоже точно не знаю, на самом-то деле что я не видела, не знаю, а слыхать-то слыхала. [Кого оборачивали? Жениха с невестой?] Жениха с невестой. Что там, я не знаю, что они сделают, говорят, побежали в лес. Это я слышала от своей матери. [...] Во время свадьбы испортят, дак что там, какое колдовство, я ведь не это... не знаю. Но вот бегают, бегают, а что, есть-то хочут, дак прибежут, а волки дак... плачут, чувствуют, что нужно. „Ну, — говорят, — видно, наши прибежали“. Я один раз спросила, говорю: „Как же?“ Поплачут, дак им вынесу им... поесть что ли... и правда ли неправда, это слыхала: вынесут, что хлеба поесть что ли. А тут я слышала дак и... убили одного волка, рассказыват: шкура это... а видят, что женщина, в общем, красная рубаха. [Убили волка?] Дак это, овернули-то которого волком-то, вишь люди-то всякие, что волк пробежал, дак, может, как и убили, а рубаха красная под шкурой, что он есь. „Ой, — говорят, — наши это, наши“. Это раньше знатков, было знатков-то много, а нонь что ведь, нету вот» (с. Слобода (д. Большекондратовская), 2001. Записано от Королёвы Алевтины Петровны, 1928 г.р.) [Мороз 2013. С. 195‒196].

III.28. В 1880 г. выдающийся русский этнограф, лингвист и лексикограф В.И. Даль, автор-составитель знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка», опубликовал литературно-этнографический труд под названием «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа», в основу которого легли отдельные статьи и заметки, печатавшиеся в журнале «Иллюстрация» в течение 1845—1846 гг.

Об оборотнях автор писал следующее: «Оборотень — на Украйне вовкулака — какой-то недобрый дух, который мечется иногда человеку под ноги или поперек дороги как предвестник беды. От него крестятся и отплевываются. Он никогда не является иначе как на лету, на бегу, и то мельком, на одно мгновение, что едва только успеешь его заметить; иногда с кошачьим или другим криком и воем, иногда же он молча подкатывается клубком, клочком сена, комом снега, овчиной и пр. Оборотень перекидывается, изменяя вид свой во что вздумает, и для этого обыкновенно ударится наперед обземь; он перекидывается в кошку, в собаку, в сову, петуха, ежа, даже в клубок ниток, в кучу пакли и в камень, в копну сена и пр. Изредка в лесу встречаешь его страшным зверем или чудовищем; но всегда только мельком, потому он никогда не даст рассмотреть себя путем. Нередко он мгновенно в глазах испуганного насмерть прохожего оборачивается несколько раз то в то, то в другое, исчезая под пнем или кустом или на ровном месте, на перекрестке. Днем очень редко удается его увидеть, но уже в сумерки он начинает проказить и гуляет всю ночь напролет. Перекидываясь или пропадая внезапно вовсе, он обыкновенно мечется, словно камень из-за угла, со странным криком, мимо людей. Некоторые уверяют, что он-то есть коровья смерть, чума и что он в этом случае сам оборачивается в корову, обыкновенно черную, которая гуляет со стадом, под видом приблуды или пришатившейся, и напускает порчу на скот. Есть также поверье, будто оборотень — дитя, умершее некрещеным, или какой-то вероотступник, коего душа нигде на том свете не принимается, а здесь гуляет и проказит поневоле. В некоторых местах на Севере оборотня называют кикиморой; ведьме и домовому иногда приписывают также свойства оборотня. Из всего этого видно, что если мужик видел что-нибудь в сумерки или ночью и сам не знает что — то это, бесспорно, был оборотень» [Даль 2018. С. 55‒56].

Ср. в первом томе «Толкового словаря» В.И. Даля: «Волкодлáкъ стар. вовкулáка об. юж. запд. (волкъ и кýдла, т.е. волчья шерсть?) óборотень, человѣкъ, обращенный въ волка, который затѣмъ также оборачивается въ собаку, кошку, страшилище, въ кустъ, пень ипр. По суевѣрью, вѣдьмы обращаются въ вовкулакъ и обращаютъ другихъ; повѣрье это общее, нѣм. Wehrfwolf, франц. Loup-garou ипр. Надо въ лѣсу найти срубленный гладко пень, воткнуть въ него съ приговорами ножъ и перекувырнуться черезъ него — станешь оборотнемъ; порыскавъ волкомъ, надо забѣжать съ противной стороны пня и перекувырнуться обратно; если же кто унесетъ ножъ, то останешься навѣкъ волкомъ» [Даль I 1880. С. 233 (на слово «ВОЛКЪ»)].

III.29. Среди этнографических свидетельств, собранных на Украине во второй половине XIX в. П.П. Чубинским, имеется такое: «Один шляхтич любил девушку, но, по каким-то причинам, не мог на ней жениться, а женился на другой. Когда он ехал уже к венцу, возле дома первой своей возлюбленной, то, вспомнив, что он не раз там ел и пил, зашел попросить у матери ее благословения и вместе просить на свадьбу. Мать той девушки была волшебница, и когда он наклонился испрашивать благословения, она навязала ему на шею веревку, конечно волшебную, и жених, вышедши из ее дома, тотчас превратился в волка и убежал в лес. В этом виде он пробыл полтора года. Когда же, по повелению св. Николая, ему велено было залезть в хлев и взять указанную ему овцу, а он не захотел той овцы, а выбрал, которая показистее, овцы начали биться в хлеве, и хозяева пришли посмотреть, что там делается. Он хотел уйти, но как-то зацепился этою веревкою и оборвал ее. Он тотчас сделался опять человеком, рассказал все тем хозяевам, и они накормили и напоили его (Ушицкий уезд)» [Кузнецов 2014. С. 402].

И ещё из собрания П.П. Чубинского: «Колдуны, посредством кувырканья несколько раз, превращаются в „вовкулаков“, бегают и делают большой вред, вызываемые особенною местью к кому-либо, а потом опять перекидываются и становятся опять людьми. О превращении людей в волков рассказывают так: „Одна крестьянка хотела выйти замуж за известного ей парня, и он уже приготовился к свадьбе; между тем она изменила ему и дала слово другому и через некоторое время повенчалась с ним. Тогда сторона первого парня сделала так, что все бывшие на свадьбе превратились в волков и побежали в лес“ (Луцкий уезд)» [Кузнецов 2014. С. 404].

III.30. А вот мифологический рассказ из статьи этнографа П.В. Иванова о «вовкулаках», опубликованной в «Киевской старине» в 1886 г. (приводится с незначительными пунктуационными исправлениями): «Возвращаются два брата съ поля домой.
— А що, Грицько, дуже боишься ты вовкивъ? — спрашиваетъ старшiй братъ меньшаго.
— Не знаю, — отвѣчаетъ тотъ, — я ихъ зъ роду не бачивъ.
— А отъ побачишь, — говоритъ старшiй братъ. И тотчасъ ушелъ за находившуюся у дороги могилу. Тамъ вынулъ изъ кармана два ножа, воткнулъ ихъ въ землю и перекувырнулся между ними черезъ голову. Не успѣлъ Грицько и „почухаться“, какъ изъ-за могилы показался большущiй сѣрый волкъ. Испугался Грицько и бросился за могилу въ ту сторону, куда ушелъ его братъ; но вмѣсто брата увидѣлъ тамъ два торчавшiе изъ земли ножа. Онъ быстро выдернулъ ихъ и стремглавъ пустился домой, а за нимъ бѣжалъ волкъ съ жалобнымъ воемъ, въ которомъ онъ не могъ узнать голоса брата. Не разъ пытался несчастный вовкулака пробраться домой, но блестящiе зубы съ бѣшенствомъ бросавшихся на него псовъ обращали его въ бѣгство. Хуторяне часто потомъ встрѣчали въ окрестностяхъ тощаго, исхудалаго волка, съ слезящимися глазами, пристально устремленными на огонекъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ готовилась вечеря для косарей.

Разъ ночью страшный лай собакъ на дворѣ разбудилъ Грицька. Онъ вышелъ изъ хаты; смотритъ, — собаки неистово бросаются на забившагося въ уголъ кошары волка. За Грицькомъ вышелъ и отецъ. Послѣднiй сразу догадался, что это за волкъ. Быстро подошелъ онъ къ нему, схватилъ его за шиворотъ и сильно встряхнулъ. Шкура на волкѣ треснула и изъ нея вылѣзъ старшiй братъ Грицька. Когда всѣ поуспокоились и бывшiй вовкулака, сидя за столомъ въ хатѣ, утолилъ свой голодъ, то на вопросъ матери: „сыночку-голубчику, щожъ ты ивъ, якъ вовкулакою бувъ?“ — отвѣчалъ: „облизувавъ на деревьях ти миста, за котори люди брались руками, — тимъ тилько и живъ“.

Другiе разсказы о жизни вовкулакъ добавляютъ, что они не ѣдятъ падали, но подбираютъ куски и крошки хлѣба, оставляемые пастушками, а иногда даже воруютъ у послѣднихъ сумки съ хлѣбомъ» [Иванов 1886. С. 361].

III.31. В достаточно редком сборнике «Материалов к украинской демонологии» В.М. Гнатюка [Гнатюк 1912. С. XIII‒XIV; см. также: Гнатюк 1903. С. 175‒177 (тексты быличек)], до сих пор не переведённом на русский язык целиком, находим: «Оборотни (вовкулакы, вовколабы, вовкуны). Волколаки тоже [как и упыри, — прим. В.] бывают двоякие. Прирожденные, когда приходит время, превращаются в волков и бегают с ними вместе, а заколдованные бегают волками до тех пор, пока какой-нибудь человек не узнает, что они не настоящие волки, и не расколдует.

Волколаком становится тот, кто родится под такой планетой. Если беременная женщина увидит волка или будет есть мясо животного, задранного волком, то родит вовкуна. То же и если мужчина будет спать с женой в „святое воскресенье“: зачатый мальчик будет волколаком. У волколаков в подмышке такая ямка, в которой сходятся края кожи — через эту ямку кожа выворачивается наизнанку, и человек прячется внутри, а наружу выходит волк, когда придет время. Бывает и так, что вовкун живет месяц человеком, а месяц волком.

Когда человек отступится от Бога, ведьма выводит его на гору, втыкает в землю нож и велит перекувыркнуться через него три раза; тогда человек обрастает шерстью и делается волколаком. Когда заколдованный волколак пробудет волком три года, а кто другой вернет ему прежний вид, то такого человека уже нельзя второй раз обратить волколаком.

Волколак находит себе товарищей-волков и с ними живет той же жизнью, что и они. Волколак обычно нападает на овец, но иногда и на людей. Волколак не может напасть ни на кого без Божьего позволения. Если сходятся несколько волколаков, то они грызутся промеж собой. Заколдованному волколаку можно вернуть прежний вид, если провести его через хомут. Также хорошо стянуть с него шкуру вместе с шерстью или перекусить на нём шнурок, если он есть. Можно также сказать ему: „Перекувырнись три раза через голову!“ — и, послушав, он станет человеком, или же можно трижды стукнуть его по голове перевяслом [жгутом из соломы, которым обвязывают сноп]» [Гнатюк 2019. С. 165‒166].

III.32. Многочисленные фольклорные свидетельства об оборотнях-ваўкалаках сохранились в белорусской традиции: «Из числа всех восточнославянских мифологических систем именно белорусская демонология отличается хорошо сохранившимся комплексом поверий о волколаках и множеством сюжетно оформленных рассказов о человеке-оборотне. В начале XX в. они были настолько широко распространены на территории Белоруссии, что их „можно было слышать в каждой деревне от старого так же, как и от малого“ (витеб.). Типичные народные названия этого персонажа — ваўкалáк, ваўкалака; реже встречаются мифонимы ваўкун, ваўчар, ваўкулат и др. Этими терминами обозначаются персонажи разных типов: во-первых, колдун, временно превратившийся в волка по своей собственной воле; во-вторых, обычный человек, ставший жертвой колдовства или превратившийся в волка в результате проклятья. К числу единичных относятся представления о людях-грешниках, которые были обречены превращаться в волков в строго обозначенные календарные периоды.

Причиной, по которой колдуны оборачивались волком, служило желание навредить односельчанам либо отомстить за нанесенные обиды (задрать скотину, похитить овцу из стада, задушить гусей), оставаясь при этом неузнанным. Типичными способами превращений „знающего“ человека по своей воле были: кувыркание через воткнутые в землю колышки, ножи (5, 7, 12); перепрыгивание через пень или лежащую на земле колоду, через ограду; перекатывание по земле между воткнутыми в землю кольями, ножами; поочередное затыкание в колоду трех ножей и т.п. Считалось, что колдуна, ставшего на время волком, невозможно ни убить, ни поймать, но если человеку удавалось обнаружить воткнутые в землю ножи и вынуть один из них, то у колдуна, пытавшегося вернуть себе человеческий облик, оставался волчий хвост.

В основе приемов насильственного превращения других людей в волков лежит заклятие, передаваемое жертве через магические слова или через пищу, напитки, предметы. Например, один колдун изготовил „зелье“ с целью испортить участников свадьбы, но его по неосторожности выпили его дети — и тут же стали волками (смолен.). Либо „знающая“ женщина произносила заклятье: „Ах вы, сватки́, сватки́, каб вы пазадзiралi хвасткi!“ — и вся свадьба побежала в лес волками. Либо на жертву набрасывали хомут, уздечку, надевали на шею платок, опоясывали поясом и т.п. Этот чрезвычайно популярный сюжет о превращении участником [участников(?), — прим. В.] свадьбы в волков фиксируется преимущественно в юго-западных районах Белоруссии.

Опознать среди волков человека-оборотня можно было по таким приметам, которые выдавали в хищном звере человеческую сущность: волколаки понимали человеческую речь; плакали настоящими слезами; имели человеческую тень, испытывали отвращение к пище волков (сырому мясу); сохраняли привычку умываться по утрам росой; испытывали потребность приближаться к людям в надежде на их помощь и т.п. По гродненским поверьям, волколаки находились в подчинении у волков, исполняя их поручение доставлять для них добычу.

Типичный для западноевропейских поверий о волколаке сюжет о том, как женщина во время стогования сена распознает в напавшем на нее волке своего мужа (или свекра, свояка), представлен в белорусской мифологии единичными примерами, зафиксированными в Брестской, Гомельской и Витебской областях.

Будучи жертвой колдовства, волколак без посторонней помощи не мог вернуть себе человеческий облик, это удавалось людям, распознавшим в волке человека-оборотня. Для этого надо было набросить на него пояс, либо освященную пасхальную скатерть, либо другие полотняные изделия; перекинуть через волколака вилы; вынести из дома квашню под пение свадебных песен и т.п. Либо превращение в человека происходило случайно, когда волколак перепрыгивал через некую преграду или на нем разрывалась шкура. Избавление от волчьей шкуры могло произойти и самопроизвольно, когда заканчивался срок, назначенный человеку при его заклятии быть волком» [Виноградова 2021. С. 190‒192].

III.33. А.Е. Богданович в этнографическом очерке «Пережитки древнего миросозерцания у белоруссов», впервые изданном в 1895 г. в Гродно (белорус. Гродна), писал: «Вовколакъ — это человѣкъ, превращающiйся въ волка. Въ волчьемъ видѣ онъ пожираетъ и людей и скотъ. Такой волкъ-оборотень чрезвычайно кровожаденъ и потому опасенъ. Ростомъ онъ больше обыкновеннаго волка; особенно велика у него голова; у него четыре глаза: два на лбу, два на затылкѣ, такъ что онъ видитъ во всѣ стороны.

Чтобы скинуться волкомъ, нужно трижды перевернуться черезъ ножъ, воткнутый въ землю, произнося при этомъ особое заклятiе. Но его-то намъ никто и не могъ сообщить.

Когда такой волкъ вдоволь напьется человѣческой крови и захочетъ снова стать человѣкомъ, онъ долженъ трижды перевернуться черезъ тотъ же ножъ, но въ обратную сторону. А если кто нибудь подстережетъ эти превращенiя и, въ отсутствiя вовколака, выдернетъ ножъ изъ земли, то вовколакъ такъ навсегда и останется волкомъ. Впрочемъ, и обыкновеннаго человѣка, силою чаръ, можно превратить въ волка; онъ также волей не волей, будетъ питаться людьми и животными, но когда его станешь травить собаками или хочешь убить, то онъ плачетъ человѣчьими слезами.

Вѣра во всевозможные виды превращенiй вообще свойственна мiросозерцанiю первобытныхъ народовъ. Достаточно вспомнить отраженiе этого вѣрованiя въ нашемъ былинномъ эпосѣ, хотя бы въ образѣ Вольги Всеславьича, который научился хитрости-мудрости — сѣрымъ волкомъ рыскать по полю, сизымъ орломъ летать подъ облака, щукой рыбой плавать въ морѣ.\

Убѣжденiе въ возможности подобныхъ превращенiй основывалось на множествѣ наблюденiй, дурно понятыхъ и невѣрно истолкованныхъ. Видѣлъ, напримѣръ, первобытный человѣкъ, что сѣмячко превращается въ растенiе, завязь въ плодъ, яйцо въ птицу; онъ видѣлъ окаменѣлыя деревья и еще много подобныхъ примѣровъ, которые должны были укрѣплять его въ мысли, что переходъ изъ одного состоянiя въ другое — дѣло возможное. <...>

Это первобытное воззрѣнiе сохранилось, въ извѣстной степени, въ мiросозерцанiи бѣлоруссовъ и до нашихъ дней» [Богданович 1895. С. 145‒146].

III.34. С.В. Максимов в своей знаменитой (доработанной А.А. Яблоновским и посмертно изданной князем В.Н. Тенишевым в 1903 г.) этнографической трилогии «Нечистая, неведомая и крестная сила» отмечал наблюдаемое в его время в народе угасание веры в оборотней: «Эти „волкодлаки“ (по старинному) или „волколаки“, по современному произношенiю малороссовъ и бѣлоруссовъ, суть всего чаще люди, обращенные въ волка, который, затѣмъ, можетъ оборачиваться въ собаку, кошку, въ кустъ, пень и проч. (Вѣдьмы также обращаются въ волколаковъ и обращаютъ другихъ.) Несмотря на то, что это повѣрье свойственно всѣмъ европейскимъ народамъ (француз. Loup-garou, нѣм. Wehrfwolf и проч.), но наибольшею распространенностью и устойчивостью оно пользуется на югѣ и на западѣ. Такъ, напримѣръ, въ то время, какъ въ Великороссiи вѣра въ волколаковъ привилась чрезвычайно слабо, — въ средѣ бѣлоруссовъ и малороссовъ она является самою законченною, полною живыхъ образовъ и совершенно искреннею. У нихъ стоитъ лишь найти въ лѣсу гладко срубленный пень, воткнуть въ него съ приговорами ножъ и перекувырнуться черезъ него — станешь вовкудлакомъ. Порыскавъ волкомъ, надо забѣжать съ противной стороны пня и перекувырнуться обратно; если же ножъ кѣмъ-нибудь похищенъ, то придется остаться перевертышу на вѣкъ волкомъ. Такъ объясняетъ это повѣрье Даль въ „Толковомъ словарѣ“ великорусскаго языка.

Что касается великорусскихъ воззрѣнiй на волколаковъ и оборотней, то, не навязывая доказательствъ, почерпнутыхъ изъ личныхъ наблюденiй, мы имѣемъ въ настоящемъ случаѣ возможность представить подкрѣпленiе въ сообщенiяхъ, полученныхъ нами отъ многочисленныхъ корреспондентовъ изъ лѣсныхъ и подмосковныхъ (южныхъ черноземныхъ) губернiй.


Такъ, напр., изъ Смоленской губернiи (изъ Дорогобужскаго уѣзда) г. Гриневъ пишетъ:
„Вѣра въ оборотней среди народа существуетъ и теперь, хотя далеко и не въ такой степени, как это было сравнительно немного времени тому назадъ“.

Изъ Новгородской губ. (Череповецкаго уѣзда) сообщаютъ:
„Въ настоящее время въ оборотней рѣдко кто вѣритъ: есть нѣсколько стариковъ, которые говорятъ, что оборотни есть“.

Изъ Вологодской губ. (Тотемскаго уѣзда):
„Людей оборачивали въ волка или медвѣдя когда-то очень давно, когда были сильные колдуны; впрочемъ, есть вѣра, что и нынѣ ″въ зырянахъ″ еще есть такiе колдуны, что могутъ человѣка пустить волкомъ“.

Изъ Вятской губ. (Сарапульскаго уѣзда):
„Раньше, въ старые годы, были такiе колдуны, что цѣлыя свадьбы могли оборачивать въ волковъ. Ѣдетъ свадьба подъ вѣнецъ, или изъ-подъ вѣнца, — и всю свадьбу сдѣлаютъ волками; навсегда такъ и бѣгаютъ. Теперь этого нѣтъ, не слыхать вовсе“.

Таковы на выдержку извѣстiя съ сѣвера, а вотъ изъ подмосковныхъ мѣстностей, — изъ Ряз. губ. (Скопинскiй уѣздъ): „въ оборотней крестьяне вѣрятъ и боятся встрѣчи съ ними“. Изъ Сарат. г. (Хвалынский у.): „въ оборотней народъ вѣритъ и представляетъ ихъ въ видѣ свиньи, коровы, собаки, козла или вообще чудовища. Люди въ оборотней обращаются сами собой, для чего надо воткнуть два ножа въ ротъ, прочитать заклинанiе и три раза перекувырнуться“.

Изъ Калужской губ. (Мещовскаго у.): „Узнать оборотней легко можно по тому, что у них заднiя ноги имѣютъ колѣна впередъ, какъ у человѣка, а не назадъ, какъ у волка. Людямъ они вреда не дѣлаютъ, кромѣ тѣхъ, кто ихъ испортилъ; тѣ не должны имъ попадаться на встрѣчу“. Изъ той же губ. (Медынскаго уѣзда): „въ существованiе оборотней вѣрятъ, но волколаковъ не знаютъ. Оборотнями дѣлаются колдуны: скидываются чаще всего въ свиней, скидываются кошками, собаками, даже пѣтухами или сорокой“.

Изъ Пензенской г. пишутъ: „при въѣздѣ въ село Шигонь, Инсарскаго уѣзда, въ восточной сторонѣ, находится пересохшiй ручей, называемый Юръ. Изъ-подъ моста по ночамъ выходятъ гусь и свинья, происхожденiе которыхъ неизвѣстно, и нападаютъ на проходящихъ, особенно на пьяныхъ. По мнѣнiю народа, эти животныя — оборотни и колдуны“, и т.д.

Сопоставляя всѣ эти противорѣчивые разсказы объ оборотняхъ, нельзя не придти къ заключенiю, что вѣра въ нихъ значительно ослабѣла и разсыпалась на множество осколковъ, изъ которыхъ съ трудомъ можно составить себѣ цѣльное представленiе объ этой нечистой силѣ. Даже въ сѣверныхъ лѣсныхъ трущобахъ, считающихся колыбелью всякихъ суевѣрiй, миѳъ объ оборотняхъ не вылился въ законченную форму. Оборотни здѣсь — существа временныя, а не постоянныя, являющiяся таковыми на ту лишь пору, когда требуютъ различныя обстоятельства (напр., желанiе отомстить и даже подшутить и т. под.). Въ такихъ случаяхъ оборотнями „скидываются на время“ сами колдуны или, какъ называютъ ихъ въ вологодскихъ краяхъ, „опасные“. Здѣсь „оборачивают“ некрещеныхъ младенцевъ, дѣвушекъ, лишившихъ себя жизни — и въ настоящихъ оборотней, и въ обмѣнокъ, и въ русалокъ безъ всякаго различiя. Сами колдуны обращаются въ таковыхъ же послѣ смерти, въ тѣхъ случаяхъ, „если колдунъ продалъ свою душу черту“. Избавить его можно лишь въ томъ случаѣ, если передъ смертью перерѣзать ему на ногахъ сгибательныя пяточныя сухожилiя. Тогда онъ уже теряетъ возможность ходить или шататься по землѣ. „Оборотни (пишутъ изъ Кадниковскаго у.) бывали еще на нашей памяти (т.е. въ памяти живущаго поколѣнiя), когда цѣлые свадебные поѣзда, прямо изъ-за стола, колдуны пускали волками...“» [Максимов 1903. С. 106‒108].

Ещё в конце XIX в. российский филолог, историк литературы и фольклорист В.Н. Перетц в этнографическом очерке «Деревня Будогоща и ее предания» (1-е изд. 1894) замечал: «Кое-где уже с недоверием начинают относиться к таким рассказам. Старые люди, слыша высказываемые сомнения и расспросы о причинах этих чудес, повторяют обычную фразу: „В старину люди простые были, проще нас, оттого и видели всякие чудеса, а теперь пошел хитрой народ, до всего сам дойти хочет“» [Перетц 1994. С. 293].

III.35. К началу XX в. многие исследователи интерпретировали веру в оборотней и оборотничество как следствие галлюцинаций психически нездоровых людей. Так, например, Е.Г. Кагаров в «Религии древних славян» писал: «Сказанiя о людяхъ, принимавшихъ по желанiю видъ волка, встрѣчаются уже въ античной литературѣ: эта способность приписывалась неврамъ (одному изъ скиѳскихъ племенъ) и жителямъ Аркадiи. Любопытно, что многiе историки считаютъ невровъ, отчасти именно опираясь на сходство геродотовской легенды о превращенiяхъ невровъ въ волковъ съ славянскими вѣрованiями въ волкодлаковъ, предками славянъ. Как бы то ни было, вѣра въ волкодлаковъ восходитъ къ индоевропейской эпохѣ, на что указываютъ аналогичныя представленiя индусовъ („тигрочеловѣкъ“), германцевъ и т.д. Вѣра въ эти демоническiя существа, пользовавшаяся широкимъ распространенiемъ въ среднiе вѣка, до сихъ поръ продолжаетъ жить въ народномъ суевѣрiи Европы, встрѣчаясь нерѣдко и на неиндоевропейской почвѣ. Сказанiя и повѣрья, связанныя съ вѣрою въ волкодлаковъ, записаны въ необъятномъ количествѣ и относятся къ самымъ разнообразнымъ мѣстностямъ, народамъ и эпохамъ. Желая превратиться въ волка, чародѣй долженъ снять съ себя одежду и остаться совершенно нагимъ, или же набросить на себя рубаху или поясъ изъ волчьей шкуры; чтобы вернуть себѣ прежнiй человѣческiй обликъ, необходимо воздержаться отъ вкушенiя сырого мяса или надѣть на себя человѣческую одежду. <...>

Въ чемъ же кроются причины возникновенiя народной вѣры въ волкодлаковъ? Въ прежнее время господствовала „психопатологическая“ теорiя, выводящая вѣру въ волкодлаковъ изъ галлюцинацiй душевно больныхъ, которые иногда, считая себя превращенными въ волковъ, воютъ, бросаются на людей и животныхъ, кусаются и вообще въ своемъ поведенiи подражаютъ этимъ звѣрямъ, что, конечно, производитъ сильное впечатлѣнiе на воображенiе свидѣтелей. Психопатологической теорiи держится въ настоящее время Отто Штолль, усматривающiй въ ликантропiи состоянiе, вызывающее галлюцинацiи и иллюзiи и поддерживаемое образами памяти и народной традицiи. Но противъ этой теорiи можно возразить, что больной долженъ былъ вѣрить въ возможность подобныхъ превращенiй или, по крайней мѣрѣ, слышать о нихъ, прежде чѣмъ считать самого себя превращеннымъ въ это животное.

Герцъ усматривалъ въ этомъ вѣрованiи неясное воспоминанiе о кровавыхъ обрядахъ отдаленнаго прошлаго, о человѣческихъ жертвахъ въ честь божества зимы и смерти, представлявшагося въ образѣ волка. Жрецы этого бога носили волчьи шкуры и умѣли превращаться въ этихъ звѣрей.

Велькеръ отрицаетъ существованiе связи между народной вѣрой въ волкодлаковъ и душевной болѣзнью — ликантропiей, появившейся, по его мнѣнiю, лишь въ болѣе позднюю эпоху. Сказанiя о людяхъ-волкахъ, извѣстныя всѣмъ народамъ Европы и Востока, распространялись, согласно его предположенiю, изъ двухъ центровъ: изъ греческой Аркадiи и изъ области невровъ, сѣверныхъ сосѣдей скиѳовъ; отъ аркадянъ они перешли къ италикамъ, отъ невровъ къ сѣвернымъ народамъ Европы. Источникомъ аркадскаго повѣрья были человѣческiя жертвы, бывшiя обычными въ культѣ Зевса Ликейскаго: жреца, вкушавшаго отъ жертвы, сравнивали съ волкомъ: отсюда представленiе о людяхъ-волкахъ. Источникъ скиѳскаго повѣрья заключался, по мнѣнiю Велькера, въ якобы существовавшемъ у невровъ ритуальномъ переодѣванiи въ волчьи шкуры во время праздниковъ: при томъ религiозномъ экстазѣ, который обычно охватываетъ народныя массы во время подобныхъ празднествъ, люди, перерядившiеся волками, легко могли вообразить себя дѣйствительно превращенными въ этихъ звѣрей. Но и эта теорiя не отличается правдоподобностью: если вѣра въ волкодлаковъ могла возникнуть самостоятельно въ двухъ различныхъ мѣстахъ, то столь же легко она могла появиться и въ пятидесяти другихъ мѣстностяхъ, и вообще предположенiе о механическомъ переходѣ повѣрiй и образовъ отъ одного народа къ другому потеряло въ настоящее время довѣрiе ученыхъ.

Къ взглядамъ Герца и Велькера примыкаетъ современный изслѣдователь греческой религiи О. Группе: исходя, подобно Герцу, изъ существованiя человѣческихъ жертвъ въ Аркадiи, онъ, какъ и Велькеръ, усматриваетъ источникъ интересующаго насъ повѣрья въ образномъ выраженiи, примѣнявшемся къ жрецамъ: запятнанные тяжелымъ грѣхомъ, оскверненные человѣческою кровью, эти жрецы были обрекаемы на продолжительное изгнанiе, какъ бы становились метафорически „волками“.

Своеобразную комбинацiю психопатологической и религiозной теорiи происхожденiя вѣры въ волкодлаковъ представляетъ собою гипотеза В. Ротера. Онъ старается примирить обѣ эти противоположныя точки зрѣнiя и, усматривая источникъ повѣрья въ душевной болѣзни, стремится доказать, что въ основѣ ея лежатъ представленiя о загробномъ мiрѣ; больные мнятъ себя умершими; а волкъ и собака — обычные спутники мертвецовъ, покойниковъ, подземныхъ боговъ.

Впервые Родэ высказалъ мысль о томъ, что въ основѣ вѣрованiя въ волкодлаковъ лежитъ представленiе о душѣ, принимающей видъ различныхъ животныхъ, въ частности волка и собаки: волкодлаки являются въ народномъ суевѣрiи не превращеннымъ въ волка человѣкомъ, но волкообразной душой, вышедшей наружу изъ тѣлесной оболочки человѣка.

Каролина Стюартъ предполагаетъ, что первобытный человѣкъ часто надѣвалъ звѣриную шкуру для защиты отъ холода, для привлеченiя добычи, при грабежахъ и т.д.: отсюда взглядъ на волка, какъ переодѣтаго врага.

По Вундту, въ основѣ представленiй о волкодлакахъ лежатъ кошмарные и родственные имъ страшные сны, осложнившiеся другими элементами.

Мнѣ кажется, что вѣра въ волкодлаковъ — сложное миѳологическое образованiе, въ основѣ котораго лежатъ наблюденiя первобытнаго человѣка надъ физическими признаками вырожденiя или уклоненiя отъ нормальнаго типа человѣчества, особенно надъ такими, каковы: ненормальная волосатость лица и тѣла, неестественная окраска кожи, значительное количество родимыхъ пятенъ, неправильности мимики. Къ этому могли примкнуть случаи гипноза, одичанiя, людоѣдства, изступленiя, припадки помѣшательства и т.п., а также образы воспоминанiя, наблюденiя надъ фактами превращенiй въ царствѣ животныхъ: превращенiя личинки въ бабочку давали богатый матерiалъ для заключенiя по аналогiи» [Кагаров 1918. С. 22‒25].

Ср. у С.А. Токарева: «В средние века бывали периоды, когда вера в оборотничество принимала формы массового психоза, особенно во Франции. Многие люди, поддавшиеся этому психозу, воображали себя волками, бегали на четвереньках и кусали других; таких людей власти преследовали и сжигали как колдунов. Для описанного явления был введен даже особый термин — „ликантропия“ (от греческого λύϰος — волк, ἂνϑρωπος — человек)» [Токарев 1957. С. 46].

III.36. Один из отцов-основателей этнологии и антропологии, выдающийся английский исследователь религиозных обрядов, культуролог Э.Б. Тайлор (в устар. транскрипции Тэйлор) в своём знаменитом, неоднократно издававшемся на русском языке исследовании о первобытной культуре писал о ликантропии следующее: «Теорiя оборотней, по существу своему, есть то же, чтò временный метемпсихозъ или метаморфозъ. Въ различныхъ видахъ умственнаго разстройства дѣйствительно случается, что больные бродятъ со всѣми признаками боязни, наклонны кусать и убивать людей и даже воображаютъ себя превращенными въ дикихъ звѣрей. Вѣра въ возможность подобнаго превращенiя могла быть настоящею побудительною причиною къ порожденiю въ умѣ больного фантазiи, что это превращенiе происходитъ съ его собственной личностью. Какъ бы то ни было, такiя безумныя заблужденiя существуютъ, и врачи прилагаютъ къ нимъ миѳологическiй терминъ ликантропiи. <...>

О европейскихъ формахъ этихъ повѣрiй, сравнительно хорошо извѣстныхъ, достаточно будетъ упомянуть только вкратцѣ. Какъ относительно непрерывности древняго преданiя, такъ и относительно многочисленныхъ случаевъ, когда больные находятся въ заблужденiи, воображая, что сами подверглись превращенiю, — Европа можетъ представить весьма полную систему такихъ подробностей отъ древняго до новѣйшаго времени. Вергилiй въ „Буколикахъ“ высказываетъ общераспространенное мнѣнiе, что искусства оборотня-некроманта или „медiума“ и колдуна были различными отраслями одной и той же силы; онъ говоритъ о Мёрисѣ, что онъ превращался въ волка, пользуясь для этого ядовитыми травами, вызывалъ души изъ могилъ и околдовывалъ посѣвы:
                „Has herbas, atque haec Ponto mihi lecta venena
                Ipse dedit Moeris; nascuntur plurima Ponto.
                His ergo saepe lupum fieri et se candere sylvis
                Moerin, saepe animas imis excire sepuleris,
                Atque satas alio vidi traducere messes“ (Virg. Bucol. ecl. VIII, 95).

[Пер. С. Шервинского: „Трав вот этих набор и на Понте найдённые яды / Мерис мне передал сам — их много родится на Понте. / Видела я, и не раз, как в волка от них превращался / Мерис и в лес уходил; нередко души умерших / Он из могил вызывал и сводил урожаи к соседу“ [Вергилий 1979. С. 66]. — Прим. В.]

Изъ классическихъ воспоминанiй, одно изъ самыхъ замѣчательныхъ есть повѣствованiе Петронiя Арбитра о превращенiи „versipellis“, или „оборотня“. Въ немъ говорится о раненомъ волкѣ, и о томъ, какъ человѣкъ, скрывавшiйся въ его образѣ, оказался раненымъ именно также. Въ европейскихъ разсказахъ объ оборотняхъ и вѣдьмахъ, идея эта встрѣчается постоянно, но не достаточно доказано, чтобы она первоначально зародилась у низшихъ расъ. Во времена Августина чародѣи увѣряли своихъ клiентовъ, что, посредствомъ извѣстныхъ травъ, они могутъ превращать ихъ въ волковъ, и, въ сравнительно недалекое еще время, упоминается объ употребляемой съ этой цѣлью мази. Древне-скандинавскiя саги говорятъ о воинахъ-оборотняхъ и объ „изменяющихъ свой видъ“ (hamrammr), которые буйствовали въ припадкахъ бѣшенаго сумасшествiя. Датчане до сихъ поръ узнаютъ оборотня въ человѣкѣ, у котораго сходятся брови, чѣмъ онъ получаетъ сходство съ бабочкою, этимъ извѣстнымъ типомъ души, готовой улетѣть и войти въ другое тѣло [по данным этнографии, в славянских верованиях душа может принимать образ бабочки, мотылька, светлячка или мухи [Толстая 1999. С. 166]. Ср. также: „Въ Ярославской и Олонецкой губернiяхъ на бабочку смотрятъ, какъ на душу человѣка, называя ее ″душечкой″“ [Соболев 1913. С. 53]. — Прим. В.]. Въ послѣднiй годъ войны между шведами и русскими, жители Кольмара говорили, что наводнившiе мѣстность волки были превращенные шведскiе плѣнники. Отъ легенды Геродота о неврахъ, которые ежегодно на нѣсколько дней превращались въ волковъ, мы можемъ прослѣдить ту же идею на славянской почвѣ, гдѣ говорится о ливонскихъ колдунахъ, которые ежегодно купались въ рѣкѣ и на двѣнадцать дней превращались въ волковъ. У славянъ до сихъ поръ сильно распространено суевѣрiе, что волки, которые въ жестокiя зимы иногда нападаютъ на людей, не что иное, какъ „вилколаки“ — люди, превращенные въ волковъ посредствомъ колдовства. Современные греки замѣнили классическое λυϰάνϑρωπος славянскимъ терминомъ βρυϰόλαϰας (по-болгарски „vrkolak“); этимъ обозначается человѣкъ, который впадаетъ въ каталептическое состоянiе, въ то время какъ душа его переходитъ въ волка и жаждетъ крови. Въ современной Германiи, особенно на сѣверѣ, до сихъ поръ еще не исчезли разсказы о волчьихъ поясахъ, и въ декабрѣ не слѣдуетъ „говорить о волкѣ“, называя его по имени, чтобы не растерзали оборотни. Англiйское слово „werewolf“, т.-е. man-wolf (человѣкъ-волкъ) (въ законахъ Канута — „verevulf“), составляетъ остатокъ стариннаго повѣрья этой страны, и если въ продолженiе вѣковъ оно играло маловажную роль въ англiйскихъ народныхъ преданiяхъ, то это слѣдуетъ приписать не столько недостатку суевѣрiя, сколько недостатку волковъ. Въ болѣе современномъ преслѣдованiи вѣдьмъ встрѣчается та же идея, перенесенная на другое животное, примѣромъ чему можетъ служить слѣдующiй шотландскiй разсказъ. Нѣкоторыя вѣдьмы въ Терсо долго преслѣдовали одного парня въ обычномъ образѣ кошекъ, пока однажды ночью онъ не разогналъ ихъ всѣхъ палашомъ, при чемъ отрубилъ лапу у одной изъ нихъ, оказавшейся менѣе проворною; поднявъ лапу, онъ съ ужасомъ замѣтилъ, что то была женская нога, а на другой день онъ увидѣлъ обладательницу ея, старую вѣдьму, съ одною только ногою [следует отметить, что некоторые источники говорят о превращении, которое происходило только в сознании самих „оборотней“. Так, например, у одной сожжённой впоследствии ведьмы в XV в. „нашли разные дурно пахнущие мази. Она и ей подобные мазали ими себя, и хотя для других они внешне никак не менялись, сами они считали, что превращались в кошек“ [Кикхефер 2022. С. 249]. — Прим. В.]. Во Францiи названiе оборотня исторически то же самое, какъ англiйское „werewolf“, т.-е. въ старинныхъ формахъ „gerulphus“, „garoul“, перешедшее теперь въ плеоназмъ [так называется оборот речи, в котором происходит дублирование некоторого элемента смысла, — прим. В.] „loupgarou“. Во Франшь-Конте, въ 1573 г. парламентъ издалъ законъ для истребленiя оборотней; въ 1598 г. оборотень въ Анжерѣ показалъ, что руки и ноги его превращаются въ когти волка; въ 1603 г., по дѣлу Жана Гренье, судья объявилъ ликантропiю безумнымъ заблужденiемъ, но не преступленiемъ. Въ 1658 г., во французскомъ сатирическомъ описанiи волшебника, образъ вѣдьмы-оборотня выступалъ еще въ совершенной полнотѣ, какъ видно изъ слѣдующаго отрывка: „Я обучаю вѣдьмъ принимать образъ волка и пожирать дѣтей, и если кто-нибудь отрѣжетъ у нихъ ногу (которая оказывается человѣческою рукою), я покидаю ихъ и предаю ихъ во власть правосудiя, если онѣ будутъ открыты“. Даже и въ настоящее время идея эта не перестала существовать у французских крестьянъ. Менѣе десяти лѣтъ тому назадъ, Бэрингъ-Гоульдъ, будучи во Францiи, не могъ найти провожатаго, который согласился бы провести его въ сумерки по пустынному мѣсту, гдѣ водился оборотень. Этотъ самый случай навелъ его на мысль написать впослѣдствiи „Книгу объ оборотняхъ“ [Baring-Gould 1865], монографiю этого замѣчательнаго соединенiя миѳа и безумiя» [Тайлор I 1896. С. 274, 278‒280].